— Вера вышивала… Шутка сказать — почти семьдесят лет назад.
Бабка Вера, дедова жена, умерла после войны, отец мой и тот ее почти не помнит.
— Вон там она жила. Еще когда в девках…
По тому берегу, по бугру, громоздясь один над другим, топорщили камышовые крыши приземистые саманные дома.
— А что это за село?
— Россошки. Тут она и жила, — повторил дед, вздохнув. — Ну, поехали…
Дорога поднималась в гору. Мы с дедом шли пешком. Я — сам по себе, дед — держась за тачку; правда, он делал вид, что не держится, а помогает мерину. У Сереги под толстой шкурой будто веревки натянулись, круп лоснился от пота.
— А почему это село Россошками называется?
Дед остановил мерина, отдышался.
— Переселенцы из-под Россоши тут живут. Россошь — город, и в старину им уже был… А это — выселки. Потому и Россошки.
— А Россошь — как это понять?..
— Кто ж его знает, — смущенно, после некоторого молчания, пробормотал дед. — Вот вырастешь, читать как следует выучишься, обо всем в книгах прочтешь, — а книги есть занимательные! Тогда и мне скажешь…
Чем выше всходили, тем шире раскрывалась земля… Вот уже видна белая Новосолдатка, за ее околицей — меловые выветренные овраги, зачервонели крыши Краснолипья, чернеет лес, который проезжали утром. А если смотреть в другую сторону — там все тянулось, тянулось вдоль речки село Россошки, потом какие-то хутора, опять село, уже другое, — и все терялось в дымке, в белесых испарениях. За дымкой — я знал — речка моей прабабки сливалась с другой, у которой название чудное и загадочное, — Потудань.
О, как далеко мы заехали!..
Дед опять остановился, посмотрел окрест, погладил меня по макушке.
— Видишь, какая она, кормилица наша…
Сердчишко мое затрепетало от восторга и гордости, подкатило к нему что-то теплое, и я звонко крикнул:
— Вижу-у!
На горе, на самом взлобке, торчали из земли старые кирпичи, железяки, изъеденные ржой, валялся у дороги ровный, круглый камень. Такие камни я уже видел.
— А я знаю, что это такое, дед. Это жернов?
— Да. Тут когда-то ветряк стоял.
— В старину?
— В старину.
— Расскажи про старину.
Дед остановил мерина, кряхтя, взгромоздился на тачку, я залез следом.
— Говоришь — про старину? Когда ездили на стригуну?..
И, дернув вожжи, дед начинает. Сперва про мельницу, про ее хозяина — Савву Никитича (покопавшись в перепутанных нитях родства, он неожиданно даже для самого себя устанавливает, что мельник-живоглот доводится через мать мне какой-то родней), незаметно переходит на империалистическую, потом на гражданскую войну… Рассказывает, как организовывалась в нашем хуторе коммуна, потом колхоз; как через дверь стрелял кулак Тужурка…
Деду было что рассказать. Но по младости — половину, а то и больше — я пропустил мимо ушей. Интересовало другое: можно ли шашкой перерубить человека, на сколько километров летит винтовочная пуля, как изготовлялся обрез? Я то и дело перебивал деда подобными вопросами, он терпеливо объяснял и… продолжал.
И до сих пор мне не совсем понятно, зачем он продолжал…
Оськино — богатое село.
Дома в этом селе большие, старые, на совесть и похвальбу сделанные, под шифером или железом, есть и под цинком. Перед каждым двором настоящая мостовая из расколотых горшков. Оськино — село гончаров, и название свое ведет от первого мастера — Осипа, Оськи.
В центре села, у колодца, дед обратился к молодухе, набиравшей воду:
— У кого бы нам посуды купить, дочка?
— А какую вам надо? Наливную, накладную или украшательную?
— Дык… не знаю. Кувшины, да пару-тройку горшков для щей… А как это называется… — дед пожал плечами.
— Тогда пойдемте. Мужики как раз обжигают.
Женщина, подхватив ведра на коромысло, широко и споро зашагала впереди лошади.
— У нас хорошая посуда, сам свекор крутит. А он старой закваски, на совесть делает, без всяких нынешних финтифлюшек. Спасибо скажете не раз.
Она проводила нас до своего дома, завела во двор. Там под дощатым навесом гудела печь огромных размеров, невиданной формы. Из черного, прокопченного жерла лоснящийся, широкоплечий мужик выхватывал специальными клещами огненные, почти прозрачные от жара кувшины, и ставил на землю. Земля под ними трещала и дымилась. На легком сквознячке кринки быстро остывали — краснели, потом на боках у них появлялись фиолетовые пятна, которые быстро расползались, увеличиваясь, — и в тот момент, когда пятна покрывали весь сосуд, другой гончар, старик с растрепанной бородой и воспаленными от дыма глазами, мазал внутри каким-то раствором. Валил чад, густой и едкий, воняющий дегтем.