А я думал, что наш весёлый жеребёнок и старая умная лошадка Финка и сейчас язык человеческий понимают. Я жеребёнку говорил: «Вот погоди, вырастешь, станешь взрослым конём, эх, и хорошо нам будет с тобой, в ночное вместе поедем, купать тебя в реке буду. Понимаешь? Плавать будем вместе! И работать в поле — земля мягкая, травы душистые!» А он слушает и, кажется, всё понимает и тоже ждёт — не дождётся этого прекрасного времени.
Были в жизни подарки и радости. Дядя, приехав в гости, подарил отцу брюки, нам, детям, тулуп. Тулуп был поношенный, но добротный, и он очень нам пригодился, ведь спали мы все рядком, на полу. Ещё дядя привёл нам в дар тёлку.
В сентябре на десятом году жизни я пошёл в первый класс. Сердце замирало — я в школу пошёл! Что-то хорошее теперь будет! Писали мы на обёрточной бумаге. Тятя где-то достал мне грифельную доску и грифели. Все восхищались моей доской. И я с радостью давал всем попробовать написать на ней что-нибудь.
У нас сменилось несколько учителей. Первая учительница очень сильно кричала на нас. Применяла и рукоприкладство. С тех пор сам никогда не кричу на детей и, вообще, не люблю крик. Вскоре она почему-то уехала, и у нас появилась вторая учительница, Александра Семёновна. Она нас не била и не кричала. Было ей лет тридцать. Мы много читали вслух. К весне мы привыкли к ней и полюбили за её доброту. Жалели её, когда она провожала нас из школы нередко со слезами на глазах. Видимо, что-то нелёгкое было у неё на душе. Может быть, кто-то из родных её был репрессирован или погиб на фронте? Не знаю, но помню её добрую милую улыбку.
Поздней весной, когда уже стаял снег, приехал наш новый учитель. Звали его Змазнов Андрей Панкратович. Он стал заведующим школой и нашим постоянным учителем до конца начальной школы.
Ранним апрельским утром нашу семью постигло настоящее горе: жеребёночек наш был обнаружен мёртвым. Сено давали ему в кошеву. Просунул он ночью свою головушку между кошевой и жердью, а обратно вытащить не смог. Звал нас на помощь. Да мы не услышали. Как горько плакали мы всей семьёй! Теперь у нас оставалась только старая лошадка Финка. Умная была она очень! Всё понимала! Когда жеребёночек погиб, она плакала. Стоит, смотрит на него, а из глаз — слёзы. Как у человека. Я подошёл к ней, она мне голову на плечо положила и вздыхает так тяжело! Я и сам немного прослезился. И мы с ней вместе оплакали жеребёночка нашего, так и не ставшего взрослым. Не узнал он, как в ночном хорошо, как в реке купаться приятно. К концу апреля умерла и старенькая Финка. На лошади соседа отвезли её на погост — так называли скотское кладбище. Жалко было нашу Финку — она была как член семьи.
Год этот выдался урожайным. Вырос отменный лён-долгунец, урожай зерновых тоже был достаточным для нашей семьи и посева. Папа опять купил годовалого жеребёнка. Отелилась наша корова Буска. Как мы ждали своего молока!
В 1924-25 годах я учился в третьем классе. Помогал маме и папе во всех полевых и домашних делах. Был я у них старшим сыном, и шёл мне тринадцатый год. Я боронил, вывозил навоз, разбрасывал валки на покосе. Также грёб сено, стоял на стогу во время его метания, жал серпом рожь и яровые, дёргал лён. Нянькой дома оставалась сестра Лиза. Она присматривала за младшими: Мишей, Аней, Витей. Зимой после школы я помогал молоть, колотить лён (выколачивать семена).
В конце 1926 года у мамы родился мой младший братишка Вова. Все говорили, что он очень похож на меня. Я смущался, когда наша молодая соседка-солдатка, заглянув к нам по какой-либо нужде, смеялась: «А малой-то какой басенький — на Ванюшку похож! Ванюшка-то наш — смотрите: какие ресницы длинные, глаза-то какие баскущие! Ну, скоро берегись невесты! Как наш Ванюшка глянет, все невесты его будут! А там и малой подрастёт — остальных уведёт!» Мама одёргивала её, видя, как я краснел.
Она очень любила меня. Часто, погладив мои вихры, с жалостью говорила: «Ванюшка мой милый, добрый ты очень у меня, простодушный, как ты жить-то будешь? Иванушка ты мой, дурачок!» Я делал вид, что обиделся. И она утешала меня: «Нет-нет, не дурачок! Иван-царевич ты мой!» На что я уже без обиды отвечал: «Я Иван, крестьянский сын! Как в сказке, мам!» Это у нас с ней была такая игра.
Я любил нянчить Вову. Он был очень добрым. У него была сабелька и несколько игрушек из тряпочек. Мама сама их делала. Трудно было понять, кто это получился у мамы. Я придумывал сам: «Вов, это заинька, а это лев. Лё-ва». Братик верил и доверчиво повторял: «За-и-ка».