Но не недостаток воли, а бедность привела меня к поражению. Потребовалось бы два или три поколения, чтобы сделать то, что я пытался сделать в течение одного, и мои порывы, мои привязанности — быть может, их следовало бы назвать пороками — были слишком сильны, чтобы человеку непривилегированному удалось стать одним из достопочтенных граждан страны, ибо для этого ему следовало бы быть холодным, как рыба, и себялюбивым, как свинья. Можете насмехаться надо мной — не возражаю, так как, несомненно, я самый подходящий для этого объект. Но если бы вы знали, что я пережил за последние несколько лет, вы бы пожалели меня. И если бы они знали, — Джуд кивнул в сторону колледжа, к которому один за другим прибывали члены университетской коллегии, — очень может быть, что и они тоже пожалели бы меня.
— А ведь он и вправду выглядит совсем больным и изможденным, — заметила какая-то женщина.
Лицо Сью выразило страдание. Она стояла рядом с Джудом, но ее заслоняла толпа.
— Прежде чем умереть, я, возможно, мог бы принести некоторую пользу — мог бы с успехом послужить поучительным, но страшным примером того, чего не следует делать, — продолжал Джуд с нотками горечи в голосе, хотя говорить он начинал довольно спокойно. — Возможно, я стал всего-навсего жалкой жертвой того духа морального и общественного беспокойства, который многих делает несчастными в наши дни!
— Не говори им этого! — со слезами на глазах прошептала Сью, видя, в каком он состоянии. — Это неверно. Ты достойно боролся, стремясь приобрести знания, и только самые подлые душонки могут осудить тебя!
Джуд обхватил ребенка поудобнее и сказал в заключение:
— То, чем я кажусь, — бедный, больной человек, — это еще не самое страшное. Я брожу в хаосе принципов, иду ощупью в темноте, мои поступки продиктованы инстинктом, а не примером. Восемь или девять лет назад, когда я впервые явился сюда, у меня были четкие, твердые убеждения, но я мало-помалу растерял их, и чем дольше я живу, тем меньше во мне уверенности в себе. Мне кажется, что единственное жизненное правило, которым я теперь руководствуюсь, — это следовать побуждениям, не причиняющим вреда мне и другим и доставляющим радость моим любимым. Так вот, господа, вы спрашивали меня, как я поживаю, и я вам рассказал. Пусть это послужит вам на пользу! Больше я вам ничего не могу объяснить. Чувствую только, что-то неладно с нашими общественными порядками, но что — это уж пусть скажут умные головы, не мне чета, если вообще суждено докопаться до этого в наше время. «Ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни?.. И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?»{217}
— Слушайте, слушайте! — пронеслось в толпе.
— Хорошая проповедь! — заметил Оловянный Тэйлор. И добавил тихо, обращаясь к соседям: — Проповедники, что шныряют тут повсюду и подрабатывают тем, что заменяют наших преподобных отцов, когда те хотят устроить себе день отдыха, — эти за такую проповедь слупили бы не меньше гинеи, верно я говорю? Клянусь, ни один не взял бы меньше! Да ему еще нужно было бы написать ее заранее. А тут кто выступает? Рабочий.
«Джуд Незаметный»
В этот момент, как бы иллюстрируя слова Джуда, подъехал кеб с запоздавшим доктором в мантии. Кучер не сумел остановить лошадь у самого подъезда, и запыхавшийся седок, выскочив из экипажа, бросился к двери. Кучер же, слезши с козел, стал пинать лошадь ногой в живот.
— Если у ворот колледжа в самом религиозном и самом просвещенном городе мира могут происходить подобные сцены, — заметил Джуд, — скажите, далеко ли мы ушли?