— Э-э-э-э, телефон, — сказал дон Пепе.
Бубо буквально нырнул за аппаратом. Телефон был установлен в машине полтора месяца назад, таким образом, чтобы дону Пепе было легко до него дотянуться, но он ни разу так и не снял трубку сам.
— Сейчас позвоню мистеру Шону. Терой кашлянул и повернулся к нему.
— Я не уверен, что в «Патае» работает телефон. Сэр, если вы помните, именно поэтому сегодня утром Жожо пришлось самому доставить туда вашу записку.
— Конечно же, я помню, Терой. И еще я помню, что объяснил менеджеру гостиницы, что буду очень недоволен, если телефон не заработает к вечеру. Э-э-э-э, сама мысль, что мистер Шон оказался в номере с неработающим телефоном… А если ему захочет позвонить его капитан? Ведь он не сможет дозвониться! Долгое причмокивание.
— Номер.
Терой сунул руку в нагрудный карман и вытащил карточку с номером. — 368-2266. - 3…6…8… - 2266. - 2…2… - 66.
Наступила пауза.
— А-а! Работает!
У всех вырвался тихий вздох облегчения.
Жожо слышал разговор дона Пепе с мистером Шоном. Ему не нравилось, как дон Пепе разговаривает с европейцами. Он говорил с ними в своем обычном резком и повелительном тоне, но с едва заметной заискивающей интонацией, и Жожо было за него стыдно. Метис никогда не разговаривал так с филиппинцами.
И, что хуже всего, эта заискивающая интонация была совершенно бесполезной. Европейцы из числа деловых знакомых дона Пепе все были моряками торгового флота, людьми грубыми, но филиппинцы всегда обращались с ними вежливо, в том числе и со своими врагами. Даже самые рьяные служители закона, которые стремились засудить старика по той или иной причине — в надежде прославиться или желая раньше времени сойти в могилу, — даже они говорили ро, когда вручали ему повестку в суд, и распахивали перед ним дверь в зал суда, если только Бубо не опережал их.
Жожо всегда был просто в шоке, когда европеец грубо вел себя по отношению к дону Пепе. Как-то раз они с Тероем сопровождали дона Пепе на встречу с одним австралийцем, старпомом с судна «Ментализ», который даже не удосужился надеть рубашку, у него была совершенно голая грудь. Жожо просто не знал, куда глаза девать, а Терой признался потом, что никак не мог решить: застрелить ему австралийца или застрелиться самому.
Жожо, выросшего среди шума и грубости, можно было понять, ведь он каждый день наблюдал, как белые, спотыкаясь, шляются по барам Анжелеса. Но были и исключения, изменявшие его привычные представления. Таким исключением стал и мистер Шон. Он бывал на Филиппинах достаточно часто, чтобы усвоить хорошие манеры, пользоваться обращением ро, когда это необходимо, и при любой возможности говорить на тагалоге.
Так кто же был прав? Трудно сказать. Каждый человек заслуживает вежливого обращения, но иногда Жожо со стыдом ощущал зависть, когда европейцы прерывали дона Пепе посреди разговора, или повышали на него голос, или, более того, хлопали по спине. Зависть исчезала, когда глаза метиса вспыхивали, а жилка на виске неожиданно вспухала.
И Жожо сразу вспоминалась история, которую часто рассказывал ему отец, когда они еще жили на Негросе. Отец бочком пробирался домой после работы на плантации, а потом сидел на корточках под каменными сводами помещения для слуг асьенды дона Пепе, поеживаясь от холода и жуя стебель сахарного тростника.
— Пандинг, — пробормотал Жожо, почти слыша голос отца, — был сиротой…
Пандинг был сиротой. Его мать умерла от родов, а через шесть лет, во время страшного лесного пожара, разразившегося посреди долгого жаркого лета, погибли его отец, дядя и две тетки. Неудивительно, что при таком начале жизни мальчик слегка повредился в уме. Не то чтобы очень — так, немножко. Ничего особенного не проявлялось в разговоре или за стаканчиком домашней водки, но стоило ему взять в руки мачете…
Люди на плантации называли это красным туманом. Если приглядишься получше, утверждали многие из них, увидишь, что туман вьется вокруг его головы, как табачный дым или пар, поднимающийся ранним утром над спинами рабочих. Надсмотрщик по прозвищу Толстяк, никогда не расстававшийся с хлыстом, говорил, что ставить Пандинга на уборку урожая — все равно что натравливать собак на обезьян, слишком близко подбирающихся к плантации. Никто не решался приближаться к собакам Толстяка, и точно так же все избегали подходить к Пандингу, когда в голове у него был красный туман. Здравый смысл подсказывал: лучше наблюдать за ним издалека.
Однако дон Пепе не знал этого правила, потому что видел собственную плантацию только с балкона асьенды или с высоты своей португальской лошади. Но, даже если бы правило и было ему известно, сама мысль о необходимости считаться с каким-то сумасшедшим рубщиком тростника показалась бы ему такой же смешной, как выдача зарплаты рабочим в течение шести месяцев, пока тростник еще не набрал силу, или отказ переспать с их дочерьми.
Прошел небольшой дождь, и у дона Пепе появилась возможность пуститься вскачь на своей лошади, чего он никогда бы не сделал, останься почва такой же твердой. В центре Негроса почва бывала твердой, как скала, и даже выросшая в Португалии лошадь могла сломать ногу.
В тот день дон Пепе прискакал прямо на участок Толстяка. Поскольку участок располагался в самом дальнем углу поместья, такие посещения были большой редкостью. Люди Толстяка прекратили работу. Они перестали рубить и складывать тростник и наклонили головы в знак уважения.
— Отличный денек, сэр, — сказал Толстяк, когда хозяин подъехал поближе.
— Э-э-э-э, — любезно ответил ему дон Пепе. Прогулка верхом привела его в хорошее настроение. — Вот именно. Отличный денек. Во всем чувствуется рука Господня.
На это нечего было ответить, и Толстяк решил промолчать. Тем временем метис с удовольствием обозревал пределы своего царства. Но тут их внимание привлек неожиданный звук, и оба повернули головы в ту сторону. Это был звук мачете — Пандинг продолжал рубить тростник.
— Почему этот человек не прекратил работу? — осведомился дон Пепе, приподняв поля шляпы, чтобы лучше видеть.
Толстяк замешкался. Другие надсмотрщики, не колеблясь, пустили бы в дело кнут, используя повелительную нотку в голосе хозяина как возможность показать свою безжалостность. Однако Толстяк не был жестоким человеком. Он не хотел наказывать Пандинга без всякой причины, поэтому тщательно обдумал свой ответ.
— Сэр, — сказал он наконец, — я думаю, Пандинг хочет показать вам, какой он хороший работник.
— Хороший работник, — повторил дон Пепе.
— Это неплохо, но мне кажется, он слишком усердствует. Ведь другие могут подумать, что он меня не уважает. Значит, э-э-э-э, останови его.
— Остановить его, сэр?
— Да. Остановить.
— Остановить его? — повторил Толстяк.
— Да ты совсем оглох! — Дон Пепе поднял хлыст и ударил Толстяка по щеке. — Так лучше?
— Гораздо лучше, сэр.
— Отлично. Так ты собираешься его останавливать или нет?
— Сэр, я…
— Да или нет?
— …Да, сэр.
Дон Пепе поудобнее устроился в седле в ожидании развязки.
До того места, где Пандинг рубил тростник, было совсем недалеко, но Толстяк шел очень медленно, уперев взгляд в землю и вобрав голову в плечи. Подойдя совсем близко к Пандингу, он вдруг повернулся и бросил быстрый взгляд на наблюдавших за ним работников, а потом на дона Пепе. Метис даже не смотрел в его сторону. Он, казалось, разглядывал белые стены своей асьенды, которые выглядывали из джунглей, как череп из высокой травы…
Как череп из высокой травы.
Жожо очнулся от воспоминания.