Елена беспомощно присела на пуфик.
Открытая дата
На девятый день, как положено, пришли на кладбище. Цветы на венках уже обмякли, земля подсохла, хлеб с гранёного стаканчика исчез, а водка то ли испарилась, то ли выпил кто-то. Анна поправила на венках ленточки, молча постояла у могилы и принялась раскладывать на маленьком столике поминальную снедь. Тоска по мужу ещё не улеглась – девять дней не срок.
– Ушёл братец, и у сестрицы старшей не спросился, – запричитала у могилы золовка Анны Татьяна, – на кого же ты меня покинул, сиротой оставил! Как же буду я теперь одна-одинёшенька век свой горький доживать без тебя, братец дорогой!
Татьяне недавно исполнилось семьдесят пять лет, у неё были дети и внуки, поэтому её причитания о сиротстве никого не тронули. К тому же Татьяна много лет занималась в Ансамбле народной песни местного Дома культуры, и в её рыданиях чувствовался профессионализм.
Отработав ритуал, Татьяна поправила платок, промокнула набежавшую от ветра слезу и присоединилась к Анне.
– Я что решила, – сказала Татьяна, – меня полóжите рядом с матушкой.
– Как это? – удивилась Анна. – Это, вроде, моё место. Ты вон к своему ближе ложись, а я к своему.
– Мне мой при жизни нервы трепал, что ж я буду с ним вечно маяться? Я лучше к матушке. Оно надёжнее.
– А меня куда ж? – Анна начала испытывать смутную тревогу.
– Не переживай, Нюра. Ляжешь прямо под боком у своего ненаглядного. Видишь – могилка слева от Петра. Я её давно для тебя присмотрела. Вот все рядком и упокоимся: ты, Пётр, матушка и я.
– Так то ж чужая могила, – растерялась Анна. – И участок чужой, и оградки разные.
– Не следит за ней никто. Вишь, заросла, да оградка облупилась. А из-за оградки вовсе не переживай: на том свете она не помеха, – подвела черту Татьяна.
– А вдруг там мужчина лежит, – с надеждой сказала Анна. – Как я с чужим мужиком-то лягу?
– Ну ты, Нюрка, даёшь, – рассмеялась Татьяна, – тебе уже семьдесят стукнуло, а ты про всякие глупости!
Услышав смех Татьяны, Анна с облегчением подумала, что золовка шутит. Татьяна любила дразнить Анну. Ей нравилось, как та терялась, краснела и не находила нужных слов. Она всю жизнь пользовалась своим неписаным правом старшей сестры – говорила брату и невестке, что хотела, и делала то, что считала нужным. Анна с ней никогда не спорила – переплачет обиду и забудет. Родня всё-таки. В этот раз Анна плакать не стала. Хоть и не к месту и не ко времени шутка Татьяны была, но жизнь-то продолжалась.
Когда все собрались на кладбище на сороковой день, Анна поняла, что Татьяна не шутила. Могилка незнакомого соседа была расчищена, оградка выкрашена, а на калитку повешен замок.
– Смотри, какую красоту для тебя навела, – гордо сказала Татьяна и, придав голосу немного умиления, добавила: – Будете с Петром рядышком лежать веки вечные. Как в первую брачную ночь.
Вернувшись с кладбища, Анна дала волю слезам. Она плакала об ушедшем муже, о том, что всю их долгую жизнь Татьяна встревала между ними, а он терпел. Он многим был обязан сестре, и Анна это понимала. И тоже терпела. Она плакала о том, что даже сейчас Татьяна может вот так запросто задвинуть её, поместить за чужую оградку, пребывая в полной уверенности, что так и должно быть.
Выплакав слёзы обиды, Анна уснула.
На следующий день она встала на удивление бодрой и решительной. Впервые в жизни Анна почувствовала, что готова бороться. Правда, пока не знала, как.
Для начала она решила позавтракать.
«Может, занять место первой? – подумала она, помешивая в маленьком ковшике овсяную кашу. – Наложу на себя руки, лягу поближе к Петру, а Танька потом пускай сама к тому мужику пристраивается!».
От этой мысли ей стало сначала смешно, а потом страшно: «Такой грех на душу брать нельзя. Ни за что. Жить буду столько, сколько Бог даст».
Каша запузырилась, забулькала крохотными гейзерами.
«Или завещать, чтобы ещё одним этажом меня к Петру подзахоронили?», – Анна повозила в ковшике деревянной лопаткой. Пузырьки исчезли.
«Да нет… там и без того три жильца – один над другим», – она машинально повернула ручку на плите. Огонь весело забился в дно ковшика. Анна ухватила ковшик полотенцем, быстро переставила на другую конфорку и, заворожённо глядя на сине-розовый полупрозрачный огонь, вдруг вспомнила, как несколько лет назад она ездила в Москву на похороны троюродного брата.
«А если кремироваться? С урной я много места не займу, – подумала Анна, но тут же усомнилась: – А вдруг Танька не захочет меня к Петру подкладывать… С неё станется».
Она выключила газ, переложила кашу в тарелку, поставила ковшик в раковину, села за стол. Ложкой зачерпнула вязкую овсянку, подула на неё, машинально стряхнула на тарелку и погрузилась в размышления: