Он был потрясен тем, как относились к происходящему некоторые его соученики, те самые, что пили пиво и мечтали о тросточках с серебряными рукоятками: «Подумать только, как реагируют на все студенты того типа, что я описывал раньше. Мы должны сохранять хладнокровие, глядя на эти вещи, – вот как обстоит дело. Но быть циничным и грубым, превращаться в моральных уродов, – нет, врачи так поступать не должны».
Эти впечатления, пускай и захватывающие, определенно не могли научить его «понимать от сердца». Реальность, в которой ему приходилось осматривать десятки пациентов в день, плюс бесконечные часы консультаций «заставили взглянуть на любые идеалы более объективно», писал он Анне. «К докторам относятся больше с недоверием, чем с благодарностью, в общении больше грубости, чем понимания». Той весной он положил в своей рабочей комнате в Цюрихе небольшую книгу учета, чтобы пациенты могли записывать в ней свои имена. Спустя полгода он пролистал ее и увидел там всего тридцать имен, что, конечно, было намного меньше общего числа прошедших через комнату за это время пациентов. Это сказало ему лишь об одном – нужно уезжать отсюда. Одна и та же схема повторялась в жизни Роршаха. Годы спустя, после «двух месяцев непрерывного общения с людьми», он писал своему другу, что «сыт этим по горло и страстно желает чего-то более уединенного и личного. Человек не может каждое мгновение своей жизни быть экстравертом».
«Здесь я знаю уже слишком многих людей, – писал он сестре в том же письме 1906 года, где впервые описывал Ольгу Штемпелин. – Понимаешь, что это значит? Они приходят и зовут тебя куда-то пойти, потом снова приходят и отнимают у тебя единственное время, когда ты хотел бы побыть один. Они отбрасывают тень на твою свободу». Ольга уехала в Россию, и, при всем своем интересе к людям, Роршах «был готов покинуть эти места, оставив позади тех, чье присутствие в своей жизни не считал обязательным».
Оставшееся обучение он большей частью провел заочно – выезжал из Цюриха на кратковременные подработки в разные места Швейцарии, выезжал за границу. Студенты старших курсов часто проводили семестры в других институтах, осваивая различные специальности, а летом работали подмастерьями дипломированных врачей в частной практике, но Роршах получил в итоге намного более широкий опыт, чем большинство остальных. Отчасти из-за его личной склонности отличаться от более привилегированных соучеников, но и потому, что он нуждался в деньгах и брался за любую работу, которую мог найти.
Сперва он на семестр поехал в Берлин, и это был первый его побег из Швейцарии со времен Дижона. «Берлин, с его миллионами людей, позволит мне вести более уединенную жизнь, чем в Цюрихе», – писал он Анне. Поначалу ему удалось найти то, к чему он стремился: «Я здесь в абсолютном одиночестве… Я был совсем один первые несколько дней, и сейчас большую часть времени остаюсь один – к счастью».
Он жил в типичной берлинской комнате на четвертом этаже, с одним окном, из которого открывался вид на множество других окон. Внизу был маленький двор – «немного камней и немного травы», где росло единственное дерево, «обществом» которого Роршах по-настоящему наслаждался. Ночи он проводил дома или гуляя по улицам, которые всегда были полны людей, почти до рассвета. Он любил посещать театр, цирк, кинематограф.
Но хаос современного мегаполиса был не для него. В начале 1900-х Берлин был одним из крупнейших и быстрорастущих городов в мире. За последние шестьдесят лет его население выросло пятикратно и составляло два миллиона человек, не считая еще одного миллиона проживавших в окружавших столицу новых пригородах. Трамваи ездили по улицам до трех часов ночи, а по выходным некоторые линии работали и всю ночь. Бары были открыты до самого утра. Бесконечное строительство новых зданий лишь добавляло шума и сумятицы: всего сто шагов, пройденных по оживленной Фридрихштрассе на перекрестке столетий, представляли собой, по словам одного историка, прогулку сквозь «какофонию, в которую сливались завывавшие на шоссе клаксоны, мелодии шарманщиков, крики продавцов газет, звонки молочных фургонов фирмы “Болле”, голоса торговцев овощами и фруктами, хриплые мольбы нищих, зазывные шепоты легкодоступных женщин, низкий гул трамваев, скрип их колес на старых железных рельсах, – и миллионы шагов: шаркающих, быстрых, тяжелых. А еще – калейдоскоп красок… неоновые огни, яркое электрическое освещение офисов и заводов… фонари, висящие на запряженных лошадьми каретах, фары автомобилей, гирлянды лампочек, дуговые фонари, карбидные лампы». Даже по сравнению с Веной, Парижем и Лондоном, Берлин казался особенно текучим, неопределенным и неустойчивым явлением, которое «все время чем-то становится, но никогда не является». Одна из крупнейших ежедневных газет, провозгласившая себя «самой быстрой газетой в мире», так написала о Потсдамер-платц: «Каждая секунда здесь рождает новую картину».