Ольга была занята, работая с холерными пациентами в своей родной Казани, а к концу ноября она перебралась в город поменьше и победнее, расположенный в более чем трехстах милях дальше на восток. «Она нехорошо там себя чувствует, – сообщал Герман в своих дневниках. – Все, что она видит повсюду, так это грязь и грубость… Она так одинока». Оставшись в Цюрихе, Роршах провел еще одно лето на работе – в Кринсе близ Люцерна и в Тальвиле на берегу Цюрихского озера. Он продолжал собирать истории, чтобы поделиться ими с Анной:
«Четверо моих пациентов скончались, но все они были отвергнутыми обществом стариками, чьи организмы разрушились до такой степени, что им только и оставалось, что умереть. Врач в любом случае ничем не помог бы им. С другой стороны, мне удалось привести к счастливому исходу трудные роды – очень тяжелый случай тазового предлежания, в процессе которого мне пришлось вытаскивать ребенка при помощи специального устройства. Рядом стояла повитуха и говорила о «редких, чудесных случаях», когда таким детям удается прийти в мир живыми. Она не верила в благополучный исход, и уже готова была произвести срочное предсмертное крещение на заднем дворе, поскольку эти люди были католиками. Но мне в конце концов удалось спасти ребенка, так что необходимость в таком крещении отпала».
Параллельно с работой он налегал на оставшуюся часть академической программы, каждый вечер занимаясь вместе с другом всю осень и зиму. «У меня с собой были все эти книги и конспекты, и у меня появились жировые складки от того, что я так много времени проводил в сидячем положении», – писал Роршах. Он не мог дождаться, когда же он сможет позволить себе закричать: «Наконец-то! Наконец-то я разделался с учебой!» 25 января 1909 года он заявил: «Ничто не держит меня в Швейцарии, кроме наших гор». Ровно через месяц Роршах успешно сдал выпускные экзамены.
Теперь он мог открыть частную медицинскую практику, но его профессиональные возможности оставались ограниченными. Можно было за низкую зарплату трудиться в университетской клинике – в его финансовой ситуации этот путь был неприемлем, – или же пойти работать в более изолированную лечебницу для душевнобольных, где зарплата была чуть побольше, а спектр профессиональных психиатрических возможностей шире, но не было путей для университетской карьеры. Он выбрал работу в лечебнице Мюнстерлингена, с директором которой познакомился, когда был интерном в больнице неподалеку. Приступать нужно было в августе. Однако первым делом Герман хотел воссоединиться с Ольгой и заложить основы для переезда в Россию навсегда. Он надеялся, что за год в России сумеет заработать достаточно, чтобы погасить все свои долги, – в Швейцарии ему понадобилось бы для этого шесть лет или даже больше.
Сразу после выпускных экзаменов он отправился в Москву, чтобы навестить Анну, а после поехал в Казань. Герману удалось улучшить свой разговорный русский до такой степени, что он мог работать в русскоязычном окружении. Он наблюдал за пациентами в неврологической клинике, а после провел четыре недели, пробираясь сквозь бюрократическую волокиту, чтобы получить разрешение посетить крупную психиатрическую лечебницу в Казани, где содержались более одиннадцати тысяч пациентов и имелись горы неисследованного рабочего материала. «Если наука здесь и не очень далеко зашла вперед, – сказал он Анне, – то по крайней мере документы содержатся в порядке». Пациенты представляли собой «странную смесь: русские, евреи, немецкие колонисты, сибирские язычники». Однако местные врачи, как отмечал Роршах, «не были знакомы с интересными вопросами расовой психиатрии». Под этим выражением он, вероятно, имел в виду наследственные психические заболевания, а также расовые и национальные различия в людской психологии. Он был уверен, что легко найдет работу в России, и его «очень манила перспектива начать работать в казанской лечебнице» или в одной из других российских больниц. Ему нравилось, «насколько бесконечно свободнее, открыто, естественно и честно общаются здесь люди друг с другом». В другой раз он написал: «Мне нравится русская жизнь. Люди очень прямолинейны, и можно быстро добиваться своих целей (если, конечно, тебе не нужно иметь дело с властями)».
К сожалению, ему пришлось иметь с ними дело – и раздражающе непрозрачная, полная произвола бюрократия не допустила его к медицинской практике в России. «Это ожидание! В России просто нужно научиться ждать… Главное неудобство состоит в том, что очень трудно получить четкий ответ… Мне придется искать какие-нибудь обходные пути». В такой же ситуации оказался еще один его швейцарский коллега, напрасно проведший в Санкт-Петербурге долгие восемь месяцев. Роршаху пришлось вернуться к штудиям, которые он так рад был оставить позади: литература, география, история, на этот раз на русском языке. Хотя он и понимал, что должен уметь ориентироваться на местной почве – ведь если бредовый больной считает, что он тот или иной русский царь или граф, то доктор должен понимать, о чем говорит его пациент, – получить удовольствие от процесса изучения этих нюансов было затруднительно.