Рисунок шизофреника. В произведенной Роршахом расшифровке этого рисунка упоминаются фаллическая трубка, магнитные иглы, а также буквы Z – мужского и женского рода, – перечеркнутые вопросительными знаками. С буквы Z начиналось имя пациента, название места, где жил лечивший его ранее психиатр, немецкое слово «сомнение» (Zweifel), и на этом список ее значений в данном контексте не исчерпывался.
Одна из статей Роршаха анализировала рисунок пациента, который «хоть и кажется таким простым, на самом деле имеет очень сложное значение». Другая была о маляре с амбициями художника. Среди двадцати четырех рукописных страниц, содержащих заметки Роршаха об одном из случаев в клинике Мюнстерлингена, можно видеть фотографию мужчины: в просторном халате, широком галстуке-пластроне и берете, с небольшим цветком в уголке рта и с напряженным пристальным взглядом. Этот человек изготовил деревянную гравюру, изображавшую библейскую «Тайную вечерю», но снабдил ее новыми подробностями. В его версии Иоанн прижимается к Христу, у всех участников, кроме Иуды, длинные, похожие на женские, волосы, а у Христа имеется некий странный ореол в виде дамской шляпки, входящей в типичный швейцарский женский народный костюм. К созданию этой картины пациента, вероятно, подтолкнул Роршах, поняв, что, учитывая его ограниченные способности, этого человека невозможно подвергнуть психоанализу, используя разговорную терапию, толкование сновидений или словесный ассоциативный тест. Можно было проанализировать лишь нечто визуальное. Те, кто знали Роршаха, сообщают, что у него была прекрасная способность взаимодействовать со своими пациентами, любыми способами помогая им выкарабкаться из оков паранойи или кататонического безумия. Довольно многие пациентки влюблялись в своего симпатичного доктора, и Роршаху удавалось избегать их притязаний, не причиняя при этом вреда их чувствам. Он мог взять протянутую руку пациентки, потом отвлечь ее чем-нибудь и незаметно высвободить свою ладонь. Так перелистывались дни в мюнстерлингенском календаре Роршаха: от карнавала к летней ярмарке, Рождеству и Новому году, – и по новой.
Время, что Герман провел на озере с Ольгой, было для него временем, когда он учился видеть. В поздравительном письме ко дню рождения брата Пауля, который к тому времени тоже покинул родительский дом, Герман писал: «Я рад, что в этом году мы с тобой намного ближе, чем пять лет назад, ты так не думаешь? С тех пор как ты уехал оттуда, ты очень быстро, прямо на глазах, превратился в настоящего мужчину и хорошего друга. Это не было столь же быстро в моем случае. Мне нужно было жениться, чтобы научиться способности правильно видеть мир». Герман всегда ставил Ольге в заслугу собственное развитие.
Отношения между Германом и его мачехой оставались натянутыми. «Мать не подарила мне на свадьбу ничего, ничего! Нарушив традицию, которая существует во всем мире! Ольга была особенно уязвлена: “Для меня имеет значение не подарок, а любовь!” – сказала она». Герман и Ольга старались избегать визитов в Шаффхаузен всегда, когда у них была такая возможность. Но пригласили однажды его десятилетнюю сводную сестру Регинели приехать на две недели в Мюнстерлинген, чему она была безумно рада, – долгожданная возможность хоть ненадолго вырваться из домашней тирании. Они часто виделись с Паулем, который, «несмотря на все, через что он прошел в Шаффхаузене, все еще был так добродушен, что даже иногда тосковал по родине». Пауль, «естественно, чувствует себя сейчас очень свободным», отмечал Герман, но «он не злоупотребляет своей свободой». Он даже спрашивал у старшего брата совета относительно того, как навсегда отказаться от алкоголя. (Еще не совсем получилось, ответил Герман, но лишь по одной причине – во многих странах небезопасно пить воду.) Герман и Ольга посетили родственников Роршаха в Арбоне, который располагался всего в пятнадцати милях от Мюнстерлингена, и Ольгу там приняли очень тепло. Ей было любопытно узнать, как живут «крестьяне» в Швейцарии по сравнению с Россией.
Роршах писал также для швейцарских и немецких газет. Он забросил эту удочку, еще когда находился в России, – одна его заметка была опубликована во Франкфурте, и еще одна в Мюнхене, – и теперь Герман писал небольшие очерки об алкоголизме или о политико-экономических преобразованиях в России. Вышел он и на литературную арену, в течение месяца выпуская по частям в швейцарской газете свой перевод психологической повести Леонида Андреева «Мысль». Андреев считался одним из ведущих русских писателей современности, а «Мысль», имевшая широкую популярность как среди психиатров, так и в широких читательских кругах, являла собой поистине жуткую смесь Эдгара По и Достоевского, опирающуюся на психологию и на собственный опыт Андреева в качестве судебного репортера. Повествование излагалось в форме рассказа от первого лица, признания безжалостного убийцы Керженцева, который убил своего лучшего друга. Он описывает свои планы избежать наказания путем симуляции безумия, но становится вполне очевидно, что герой в действительности безумнее, чем думает сам. Мысль, заключенная в названии, которую рассказчик раскрывает от третьего лица, возможно, такая: «Доктор Керженцев действительно безумен. Он думает, что притворяется сумасшедшим, но он на самом деле сумасшедший. Он уже сошел с ума». Андреев показывает нам неуверенность Керженцева в себе и воссоздает такую же неуверенность в нас самих. Убийца сознается, в отчаянной надежде, что врачи или судьи сумеют разрешить его экзистенциальный кризис вместо него самого.