Вы живете уединенно?
Да, я очень часто бываю там одна. Иногда кто-нибудь приезжает, но главным образом я общаюсь с людьми в Лондоне. Склонность к одиночеству у меня в крови. Я могу подолгу ни с кем не разговаривать — меня это совершенно не угнетает. Спокойно могу жить, погрузившись в себя. Возможно, в другой жизни я была… не знаю… монахиней, принявшей обет молчания. Конечно, когда приезжаю в Лондон, хожу на вечеринки, поздно ложусь спать — все это здорово, но от этого с ума можно сойти.
Понимаете, во всем мире люди часто думают: вот бы стать писателем. Быть писателем хотелось бы многим. Людям представляется определенный стиль жизни. Однако они не понимают, что для этого необходима способность к одиночеству. Вот ты, вот слова, и больше ничего. Никто за тебя этого не сделает — ты должен научиться быть одному. Когда мне случается преподавать — в университете, в школе, — я вижу, что многим рисуется такая привлекательная картина — гламурная, как у знаменитости, жизнь. Мне смешно, я думаю про себя: встаю в шесть, растапливаю дровами печку, пью горячий кофе, смотрю, как светает, сажусь за работу. Какая же это гламурная жизнь? Прекрасная — да; но гламурная?
Вам никогда не бывает тяжело от одиночества?
Нет, но это потому, что в моем случае так надо — я человек, для которого естественно быть одному. И это возможно — если захотеть, то это всегда удастся, даже в наши дни. Правда, это нелегко. Ведь для творческой работы действительно требуется тишина, действительно требуется пространство, время. А в мире, где мы живем, тишину, пространство и время найти очень сложно. Мне кажется, в наше время у писателя, у творческой личности возникла другая проблема, которой не существовало в прошлом, — как эти вещи найти, сохранить и удержать. По-моему, всеобщая поверхностность главным образом объясняется именно этим — тем, что ни у кого нет времени заглянуть в собственную душу. А заглядывать в собственную душу необходимо, даже если это не самое приятное место. Как у Достоевского в «Идиоте»: все дело в том, что человек должен заглядывать в собственную душу и это мучительно. Но если этого не делать, то кто ты? Мошка на поверхности воды, и не более того.
«Апельсин» — автобиографический роман?
По-моему, вопрос об автобиографии очень интересный. Когда мужчины вроде Милана Кундеры или Пола Остера пишут о себе, это называется металитература, а когда то же самое делают женщины, то это уже автобиография. Мне кажется, причина в распространенном мнении, будто женщины пишут о некой моносфере, а мужчины — о сфере более широкой, и, соответственно, их нельзя сравнивать в плане самоизобретения и творческих дерзаний. Это, разумеется, глупости, но, по-моему, некое упорное предубеждение относительно роли самого автора в литературе, относительно способов самовыражения по-прежнему существует. Я верю в возможность изобретать себя заново. Конечно, я использую в книгах все то, что во мне есть, — это сродни тому, как вода проходит через известняковую породу: я — та среда, через которую весь этот опыт должен пройти. Да, это рождается из всего того, что есть во мне, в этом — все мои мысли, опыт, воображение, мое сердце, печень, нутро. Я — то, что я пишу; это не только моя голова, но и все тело — вообще все. И мышцы, и кровь… Наверное, поэтому мне нравятся русские — мне кажется, вы должны это понимать. Тело здесь так же важно, как и голова, они воедино связаны. Одним словом, да, я неотделима от своих произведений. Но «Апельсины» — книга ничуть не более автобиографичная, чем все остальное из написанного мной. Я — во всем, что я написала, во всем. И хотя в основе «Апельсинов» лежат какие-то события моей жизни, художественная сила романа не в этом. Его художественная сила в образном воссоздании этих событий.
Как вам известно, я всегда пишу от первого лица. Делаю это намеренно, чтобы говорить напрямую. Поэтому «я» в моих книгах — это мое я, но, разумеется, это не я сама. Понимаете, тут замешаны хитрость, игра, но в то же время в этом есть доля правды. Отсюда и сложный характер литературы. Мы снова возвращаемся к понятию разных пластов. Допустим, вы что-то прочли и спрашиваете меня: «Это действительно произошло?», а я отвечаю: «Да». В этом смысле книга становится автобиографией. Но вот как мне добиться, чтобы это произошло и со всеми остальными, чтобы история стала вашей, не только моей? В этом-то и суть художественной литературы, здесь-то и начинается творчество. То, что моя история, моя собственная жизнь, такая странная, стала настоящей для стольких людей во всем мире, вовсе не значит, что рассказ идет напрямую о них самих. Это значит, что он обращен к чему-то у них внутри, он — об их душе, об их чувствах.