Вы действительно переживали в детстве некую инаковость, непохожесть на других, связанную с тем, что вы швед?
В некоторой степени это правда, но сейчас, в зрелом возрасте, я понял, что во многом это зависит от характера человека. Многие факторы, повлиявшие на мое положение в обществе, являются скорее не социальными, а психологическими или даже неким смешением того и другого. А чувство отчужденности появилось очень рано, еще в детстве. Район, где мы жили, состоял из многоэтажек, и во дворе я был практически единственным шведоязычным ребенком. Все ребята, с которыми я играл в футбол или хоккей, говорили только по-фински. Именно тогда у меня появилось такое чувство, даже убеждение, что весь мир — вот он здесь, а я где-то рядом и не такой, как все. А затем в подростковом возрасте все стало еще более сложным. Я считал себя застенчивым и немного нелюдимым, уже тогда я относил это к особенностям своего характера, считал, что я не такой, как все, даже не потому, что говорил по-шведски, а в силу своей индивидуальности и личных особенностей. Теперь же, когда я встречаю своих друзей детства и дворовых приятелей, они говорят, что я все совсем не так помню, что я всегда был очень открытым и общительным. Так что человек не всегда может правильно вспомнить и адекватно оценить свое прошлое, все воспоминания обязательно получают какую-то окраску.
Хотел бы добавить… Чувство отчужденности, появившееся у меня в детстве, было очень глубоким. Я вырос в 60-х годах, в одной своей новелле я даже провел некую параллель с той эпохой. Ведь 60-е были эрой космонавтики, особенно в Советском Союзе и США, тогда полеты в космос казались нам чем-то фантастическим. И я помню очень ясно, как, стоя во дворе многоэтажного дома, вдруг осознал, что мое состояние, мое положение в этом мире можно соотнести с полетами в космос, и почувствовал себя в этом мире марсианином. И я затем использовал этот прием в одной своей новелле, связав в единое целое двор многоэтажного дома на окраине Хельсинки и ту эпоху космических завоеваний, какими являлись 60-е годы XX века.
Проблем языковых у вас, видимо, в детстве не было, или все-таки сначала вы заговорили по-шведски, а потом по-фински?
Мой родной язык — безусловно, шведский. Я родился в полностью шведоязычной семье. Но именно тот факт, что я рос в финском окружении, во дворе дома, где практически все говорили только по-фински, стал причиной того, что уже в 10-летнем возрасте или даже еще раньше, в возрасте семи-восьми лет, я встал на путь, который в конечном счете сделал меня двуязычным. И конечно, в самом начале это было психологически совсем нелегко. Уже будучи подростком, я заметил, что становлюсь двуязычным, что с удовольствием говорю по-фински и не хочу замыкаться только на культуре шведоязычного меньшинства. А потом, в юности так хочется относиться к какому-нибудь сообществу, и поэтому я боялся, что останусь где-то посередине, между двух культур.
Теперь, когда я уже взрослый, мне такое положение нравится и я чувствую себя в нем уютно. Но вначале было, конечно, тяжело.
Мне кажется, что истинное двуязычие или даже многоязычие делает отношения между людьми немного иными, особыми. Я всегда считал, что мое двуязычие (теперь я, правда, говорю уже и на других языках помимо этих двух), но настоящее двуязычие означает не только высокотехничное владение двумя языками, но также и глубокое знание двух культур. Я, например люблю финские шлягеры, финское кино и т. д. Все это меняет отношение к языку. Для меня язык — это средство игры и общения, он далек от национализма и иных идеологий. Язык, безусловно, часть самосознания, но для меня именно многоязычие является частью сознания, а не какой-то конкретный родной язык.
Тем не менее свои романы вы пишете по-шведски, это для вас отстаивание самоидентификации или нечто иное?