В настоящий момент это скорее вопрос техники, чем самоидентичности. Я для себя принципиально решил, что свои романы и книги буду всегда писать только по-шведски. А все потому, что я прекрасно осознаю, что пишу по-шведски лучше, чем по-фински, в шведском языке у меня более широкий регистр. Но я пишу по-фински новеллы и статьи в газеты. У меня регулярно появляются публикации в двух финноязычных газетах, по-фински я также писал сценарии, эссе и многое другое. Своим друзьям я сказал однажды, что если бы я мог написать книгу, которая отражала бы меня на сто процентов, то 70 % было бы написано по-шведски, а 30 % по-фински. Но такую книгу нельзя написать, да и вряд ли кто захочет такую купить.
Любопытная ситуация, ведь если обращаться к опыту русских писателей, то переход с одного языка на другой ощущался как некий слом, например Владимиром Набоковым, поскольку литература для многих писателей — прежде всего язык. Для вас это так?
Это очень хороший пример я и сам не раз думал о Набокове, а также об Иосифе Бродском, который тоже писал на английском, правда, в основном только эссе, а не стихи. И еще один пример который я часто привожу во время своих выступлений, — Джозеф Конрад, поляк по происхождению, бывший морской капитан, чье настоящее имя было, по-моему, Коженевский, стал литератором мирового уровня. То есть все это возможно, если обладаешь истинным талантом. Я, конечно, не столь талантлив, как Конрад или Набоков. В моем же случае самый глубокий литературный язык — это все-таки шведский, поэтому я вынужден писать свои романы по-шведски. Конечно, я пробовал писать новеллы по-фински и даже публиковался в антологиях наряду с современными ведущими, на мой взгляд, финноязычными писателями, такими как Кари Хотакайнен, Яри Терво, Аньей Снельман. И конечно, я вижу разницу. Я не могу писать по-фински столь же интенсивно, столь же плотно, красиво и мощно, как они. И если я хочу хотя бы попытаться писать так же, как они, то я должен писать по-шведски.
А как бы вы вообще определили, что такое шведская культура в Финляндии?
Я думаю, что все культуры, которые являются в некотором смысле молодыми и прокладывают свой путь между двух больших преобладающих культур очень сложно описать. Прежде всего надо помнить о том, что шведоязычная культура в Хельсинки значительно отличается от шведоязычной культуры, например западного побережья или туркуского архипелага. У нас очень много различий даже между собой. Так, поскольку я финский швед, мой стиль очень финский, меня всегда интересовала финноязычная культура, тогда как для многих жителей северной провинции Похьянмаа финская культура по-прежнему остается абсолютно чуждой. Но если все же попытаться дать какое-нибудь определение, то для меня это культура, которая изначально очень своеобразна. Здесь, в Хельсинки, это древняя городская культура с сильными урбанистическими традициями. И самоидентичность финских шведов здесь явно финская, однако естественно, что через язык они сохраняют и свою кровную связь со шведской культурой. Так происходит по крайней мере здесь, в Хельсинки. Я всегда говорю своим финским друзьям, что лучший способ обидеть меня — это спросить во время футбольного или хоккейного матча, в котором Финляндия играет против Швеции: «Ну и за кого же ты болеешь?» И я всегда всерьез обижаюсь, как можно вообще меня об этом спрашивать. Таким образом, я сказал бы, что у нас в Хельсинки очень финское самосознание, несмотря на наш шведский язык.
Теперь понятно, почему место действия ваших романов — Хельсинки, для вас это средоточие финско-шведской культуры.
Для меня — да, это именно так. У меня городское самосознание, и я полагаю, что мое двуязычие могло бы помешать мне достоверно изобразить шведоязычную культуру западного побережья провинции Похьянмаа. И хотя мои родители родились именно там, для меня это исключительно шведоязычное самосознание является чужим. Я не смог бы писать о нем. Однако следует все-таки добавить, что когда я описываю Хельсинки, жителей Хельсинки, независимо от того, когда происходит действие романа, в начале XIX века или в наши дни, я легко забываю о том, на каком языке говорят мои герои. И если бы кто-нибудь спросил меня в тот момент, когда я пишу: Чель, а все-таки, твои герои — финны или финские шведы? — то я бы не смог сразу ответить. Мне пришлось бы задуматься. Для меня универсальные вопросы о любви и ненависти, доверии и предательстве, о чувстве вины и обо всем, что с ним связано, — темы, которые я поднимаю в своих романах, — гораздо важнее, чем вопросы языка и национальности.