Но все-таки не возникает ли ощущения раздвоенности города, в котором даже топографические названия иногда совершенно непохоже звучат на одном и на другом языке, не возникает ли ощущения двух городов, слитых воедино, особого пространства, которое раздваивается между двумя культурами?
Это сложный вопрос. Возможно, так оно и есть. Если мы переместимся на сто лет назад, когда Хельсинки был еще в составе великого княжества Финляндского, являлся частью российского государства, царской России, город был в то время очень многокультурным, и даже предпринимались попытки его русифицировать, и в течение короткого периода в начале XX века названия улиц можно было увидеть на трех языках. Роль шведского языка год от года становится все меньше, и это отражается и в названиях улиц. Но для города, который еще 150 лет назад был практически полностью шведоязычным во многих областях, этот процесс перехода к финскому языку был гораздо более органичным, чем принято о нем говорить. И это скорее не два города, слившихся в один, а один город, который некогда был шведоязычным (по крайней мере, так можно сказать о дворянстве и правящем классе), но вследствие своего естественного развития становился все более и более финноязычным, ведь языком большинства все-таки являлся финский. И когда я вглядываюсь в историю Хельсинки, у меня не создается ощущения, что это город, выросший из двух, и это продолжительный и вполне естественный процесс, в результате которого шведоязычный город стал все больше и больше говорить по-фински, но шведский язык и шведская культура по-прежнему играют немаловажную роль и, надеюсь, будут играть и в будущем.
Чем для вас притягателен жанр эпической хроники, несколько старомодный, почему вы обращаетесь именно к этой форме в большинстве романов?
Да нет, есть у меня и один более современный роман, его больше всего переводили на другие языки, но здесь, в Финляндии, он получил очень разнородные оценки, потому что читателям нравились мои предыдущие романы, немного старомодные и похожие на хроники, и поэтому третья книга — современный роман — показался им странным и холодным по сравнению с предыдущими. Мне же кажется, как я уже говорил в самом начале, что сам я — некая смесь старого и нового. Мой несколько прагматичный стиль и то, что я пришел в литературу из журналистики, — все это привело к тому, что я в то время даже не знал, что модно, а что нет и какой должна быть современная книга. Я всегда писал так, как мне самому казалось правильным, выбирал ту форму, которая мне казалась правильной именно для этого повествования. Все это — следствие того, что я начинал как поэт в конце 80-х годов, когда многие шведоязычные авторы, как, впрочем, и финноязычные, писали очень абстрактные и нетрадиционные произведения. Я подражал американским битникам, духу их поэзии, но мне плохо это удавалось. Так оно и повелось. Я не стараюсь следовать моде, а лишу так, как пишется, как кажется правильным. К тому же мне кажется, что у нас не так уж много больших эпических повествований, которые рассказывали бы о жителях Хельсинки, о социальных проблемах и о жизни в этом городе, по крайней мере, на шведском языке не было ничего подобного. И это не только пробел, требующий заполнения, но еще и та область знаний, из которой я черпаю информацию и которая в настоящий момент не является до конца обсужденной. Однако это совсем не означает, что я буду писать такие романы всю жизнь. Я намерен написать еще один подобный роман о Хельсинки, а затем уже попробовать что-то абсолютно иное.
Критики обвиняли ваш последний роман в музейности, но, судя по вашим словам, историческая ретроспекция вам несколько надоела, это так?
Я, к сожалению, не читал этих рецензий, надо бы как-то их достать, постараться хотя бы… Я всегда был тверда уверен в том, что я человек современный, способный в полной мере понять именно своих современников, а потому написать о начале XIX века, скажем о времени Наполеона, мне было бы чрезвычайно сложно. Я иногда использую в качестве рубежа изобретение электричества… Мне часто задают вопрос: как далеко вглубь истории вы можете погрузиться? И я отвечаю: до момента, когда было изобретено электричество, то есть до 1878 года. Что касается моего последнего романа, то, возможно, я сделал слишком большой упор на историзме, я так увлекся описанием того, как город рос, превращаясь в крупный мегаполис, что доля исторического повествования получилась, вероятно, излишне громоздкой. Но все равно я считаю, что эта книга была необходима жителям Хельсинки, их самосознанию. С другой стороны, я думаю, что это предел, что дальше углубляться в историю я не буду. Сейчас, сразу после романа, я написал пьесу, действие которой происходит в наши дни. Речь идет о пропасти, которая возникает между двумя поколениями: поколением шестидесятых-семидесятых и нынешней молодежью. И если я напишу еще один роман о Хельсинки, то он, скорее, будет рассказывать как раз о шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых. Глубже в историю я более не намерен погружаться.