— Марьсеменна, а лук с морковью для борща пережаривать?
— Пережаривать, деточка, пережаривать!
— А свеклу?
— И свеклу.
— Может, сначала сварить, а потом на терке? Она так мягче.
— А вот самодеятельности, деточка, не надо.
— Мы так с мамой делали.
Марьсеменна качает головой. Татьяна пережаривает свеклу.
— Марьсеменна, да я все вымою, вы идите!
— Хорошо, деточка, хорошо, только я лучше постою. Вот тут, в уголочке, пройдись. И тут еще. Тряпочку, тряпочку отжимай как следует!
И гости. Гости почти каждый вечер. Вот тогда Татьяна узнала, как это, когда по вечерам за столом собирается двадцать человек. Приезжали со всех концов Москвы — дядюшки и тетушки, племянники и племянницы, братья и сестры, родные и двоюродные, близкие и далекие. Громко пели украинские песни и — тихо, плотно прикрыв дверь в общий коридор, — еврейские, местечковые. Капа солировала. Изя сидел, опустив в чашку большое печальное лицо. Рина поглядывала из-за плотных подушечек век. Тетка Шура во главе стола вела беседу. Тетка Мура выгружала из сумки баночку с форшмаком. «Ну, Му-усенька! — капризно тянул Витенька, и Марья Семеновна подкладывала ему на тарелку пирожок. — Ну, Му-усенька! Вы должны меня понять! Совершенно невозможно жить в таком окружении! Отец — алкоголик! Что будет с мамочкой, когда она узнает! И эти запахи! Вы представляете себе запах перегара с жареным луком? И потом, это же совершенно не мой культурный уровень! В доме ни одной книги! Ну, Му-усенька! Ну что же мне делать?» Алла смотрела на Витеньку, проводила пальцем по идеально прочерченной брови. Снова открывалась дверь, входили двоюродные бабушки с папиной стороны.
— Марьсеменна, можно я лягу? Завтра вставать рано.
— Посиди, деточка, посиди. Сейчас придет дядя Абрам, ты его еще не знаешь.