К столу ее не звали. Ляля приносила куриный бульон в зеленой эмалированной миске с черными проплешинами на дне, подносила ложку к ее губам. Татьяна морщилась, отпивала глоток и отворачивалась.
— Черт! — говорила Ляля. — Замучила ты меня совсем! Ленька приедет, что я ему покажу — Кощея Бессмертного?
— Очень даже смертного, — бормотала Татьяна. — Ты даже не представляешь, какого смертного. Еще чуть-чуть бульона, и совсем смертного.
— Дура! — говорила Ляля и смеялась. Потом спохватывалась, грозно сдвигала черные брови. — О ребенке бы подумала!
— А я о ком думаю? Ты считаешь, если меня стошнит, ему будет лучше?
Ляля уносила свой бульон.
Все у нее было наоборот. Не как у людей, Всех тошнит в начале беременности — ее в конце. А начала она вообще не заметила. Бегала на работу, бегала в кино, бегала к Ляле в гости, мыла полы под неусыпным надзором Марьи Семеновны и ничего не понимала. Что вы хотите — девчонка! Но однажды, возвращаясь с Леонидом домой, вдруг пошатнулась посреди Тверского бульвара и с трудом добрела до скамейки. Мир сузился до корявого тополя, за который она ухватилась, и двух ног в потертых стареньких лодочках, на которые она уставилась. Ноги были ее собственные. Ноги стояли очень аккуратно на утоптанном песке. Смотреть на них было невыносимо. Татьяна подняла голову и огляделась. Мимо шли люди. Никто не обращал на нее внимания. Краем глаза она заметила жалкое, испуганное лицо Леонида. И люди, и Леонид, и шум листвы, и гудки машин, и солнце, пробившееся к ней на колени сквозь плотный тополиный заслон, — словом, все-все-все казалось невыносимым. «Если он еще раз загудит, я умру», — подумала Татьяна, глядя на красный горбатый «Запорожец». Но тут что-то сместилось, сдвинулось, замерло на миг и встало в фокус. Мир обрел прежние очертания. «Запорожец» загудел и тронулся с места. Татьяна проводила его взглядом, улыбнулась Леониду и легко поднялась со скамейки.
— Голова закружилась. Душно очень. Пойдем?
Вечером началась гроза. Они сидели у раскрытого окна обнявшись, и крупные капли летнего дождя, похожие на недозрелые прозрачные сливы, падали перед ними на подоконник. Через три дня Татьяна тайком отправилась к врачу и выяснила, что беременна.
— Да у вас, голубушка, срок! — сказала ей тетка в несвежем халате. — Что ж вы раньше-то думали?
Татьяна пожала плечами и взяла направление на анализы.
Вечером, лежа в постели, она уткнулась Леониду в плечо.
— Лень… Ты знаешь… Ты меня прости…
— За что? Своровала варенье из буфета?
— Что ты со мной как с ребенком! Я, между прочим, взрослая!
— Да ну?
— Угу. Взрослая… — Она вздохнула и поцеловала его в шею. — Так простишь?
— Уже простил.
— У меня ребенок будет.
— А ребенок что, не мой?
Татьяна замерла, потом резко оттолкнула его обеими руками и вскочила.
— Ты… ты… как не твой?
— А почему «прости»?
— Ну… первый отпуск вместе. Могли бы куда-нибудь поехать, а я все испортила.
Он встал, подошел к ней, взял за плечи, подвел к кровати и уложил. Сел на краешек кровати и укрыл ее одеялом.
— Горюшко ты мое горькое! — тихо сказал он, наклонился к ее лицу и прижался щекой к щеке. — За что мне такое счастье?
Так в свой первый замужний отпуск Татьяна оказалась на раскладушке в Лялином яблоневом саду.
Леонид приезжал вечером, после работы. Первым делом шел к Татьяне, садился на край раскладушки, внимательно разглядывал лицо, расправлял спутанные волосы, пальцем разглаживал морщины на лбу. Татьяна глубоко вздыхала, и на минуту-другую ей становилось легче. Ляля звала Леонида ужинать. Татьяна смотрела ему вслед и засыпала — первый раз за сутки. Просыпалась часа через два от сухости во рту и какого-то мучительного, давящего ощущения, что все — бессмысленно, ненужно, нелепо, неправильно. Открыв глаза, долго глядела на верхушки сосен, подсвеченные вечерним солнцем и похожие на расплавленные куски прозрачного розового сердолика. Сосны были неприятны. И небо, и облака, и звуки, доносящиеся с кухни, и Лялин смех, и гудки дальних электричек, и запахи пряного дачного вечера — все, все было неприятно. Приходил Леонид, поднимал ее с раскладушки, вел наверх, на терраску. Татьяна ложилась на старый диван с железными ребрами пружин и лежала всю ночь, глядя на ветку яблони, которая там, за оконным стеклом, тоже глядела на нее золотистыми глазами яблок.