— Покоя дитю дайте. Устроили посиделки, — недовольно пробормотала она и, прижимая Катьку к груди, утащила в соседнюю комнату.
— Вот видите, Марья Семеновна, какая у вас Танечка молодец, — изящно подцепив на вилку кусочек красной рыбки и сделав рукой округлый, эдакий обобщающий жест, произнесла такими же красными, как рыбка, губами Капа. — Не прошло и года, как поженились, когда у вас, кстати, годовщина? Ну да, ну да, я так и думала.
— Думала бы, если помнила, — пробурчала Ляля, но услышала ее только Татьяна.
— И вот — пожалуйста! — вы уже бабушка. О чем еще можно мечтать? А вот у нас… — И она отправила в красный ротик красную рыбку.
Рина сгорбилась, втянула голову в плечи, боком выползла из-за стола и начала собирать грязные тарелки.
И начали растить. Сразу начали растить.
Евдокия Васильевна считала, что прикармливать не надо, а Марья Семеновна — что надо обязательно. А Татьяна ничего не считала — ее не спрашивали. Евдокия Васильевна считала, что температурка от зубов, а Марья Семеновна — что от животика. А Татьяна ничего не считала — она не знала. Евдокия Васильевна считала, что под шапочку надо надевать платочек, а Марья Семеновна — что пора закалять. А Татьяна ничего не считала — ей очень хотелось выспаться. Катька плакала сутками. По ночам плакала особенно громко и противно, так что Татьяна даже не ложилась. Ходила целыми ночами в халате по комнате, носила Катьку на руках. Леонид спал, отвернувшись к стене и положив на ухо подушку. В стенку стучала соседка Зинка. У Зинки был любовник-китаец на очень ответственной работе. Работал поваром в ресторане «Пекин». Лепил там ласточкины гнезда. Гнезда эти, не доеденные клиентами, он приносил иногда на коммунальную кухню и скармливал соседям, за что слыл человеком щедрым, с устойчивыми принципами социалистического общежития, даром что иностранец. Работа у китайца была жаркая. Зинка очень волновалась за его здоровье и следила, чтобы он как следует отдыхал. А тут Катька. Утром, встречая Татьяну в коридоре, Зинка демонстративно отворачивалась, первой шмыгала в ванную и, дождавшись, когда туда войдет Татьяна, тут же гасила свет.
— Придушила бы это отродье! — прошипела как-то Зинка вслед Татьяне. И девяностолетняя Марья Львовна, которой Зинкин китаец заносил после работы не только ласточкины гнезда, но и кое-что посущественней, согласно закивала.
Татьяна закусила губу — ничего не показывать, не плакать, не отвечать! Но, оказавшись у себя в комнате, вдруг повалилась на кровать и разревелась почище Катьки. Катька на секунду утихла, посмотрела на Татьяну ясными смышлеными глазенками и зарыдала с новой силой. Ночью у нее поднялась температура. Под утро, когда уехала детская «скорая», когда стало ясно, что ничего страшного нет, и Катьку удалось утихомирить, Татьяна прилегла на краешек кровати и закрыла глаза. Странный лающий звук раздался из комнаты Марьи Семеновны. Татьяна поднялась и, покачиваясь, пошла на звук. Марья Семеновна лежала в кровати, разбросав косы по груди, похожей на две пуховые подушки, и давилась слезами.
— Что?! — спросила Татьяна.
— У Ф-фирочки об-б-наружили р-рак гр-руди! — прорыдала Марья Семеновна.
О Фирочке Татьяна слышала впервые.
— Какой Фирочки?
— Из М-мелитополя!
— А Фирочка — это кто?
Марья Семеновна вытащила из-под подушки огромный мужской носовой платок и смачно высморкалась.
— Фирочка — папина племянница, дочка сестры его первой жены, — вполне членораздельно сказала Марья Семеновна.
— То есть дочка сестры вашей мамы?
— Я же сказала, первой жены, — раздраженно ответила Марья Семеновна и снова потянула из-под подушки носовой платок.
— А вам она кто?
Марья Семеновна закрылась носовым платком и зарыдала. Татьяна повернулась, ушла к себе и плотно закрыла дверь.
— Как ты думаешь, нужна мне Фирочка в пять часов утра? — задумчиво спросила она у Леонида.
Леонид не знал.
— Ложись, — пробормотал он сквозь сон. — Поспи.
Но тут проснулась Катька.
Мать крутилась тут же. Приходила рано утром, нагруженная сетками, сквозь крупные ячейки которых торчали когтистые куриные лапы. Тут же хватала Катьку, начинала мыть, кормить, тетешкать. Она так и говорила: «А вот потетешкаемся!» Потом лезла в буфет, проверяла запасы, трясла банки с вареньем — не засахарилось ли, — переставляла по-своему тарелки и чашки. Вечером, когда Марья Семеновна возвращалась с работы, убиралась в угол, глядела оттуда ревнивым острым глазом, поджимала губы. Марья Семеновна дергала плечом, увидев непорядок в буфете и шкафах, переставляла все на прежние места, накрывала на стол, однако Евдокии Васильевне садиться не предлагала.