— Охотник…
— Желает…
— Знать…
— Где…
— Сидит…
— Фазан…
— Как ты думаешь, из чего он сделан? — спросил Леонид.
— Из шелка.
— Из шелка зонтов не бывает. Промокнут.
— А этот не промокнет. С него дождь как с гуся вода.
И они ушли из дворца. Шли по пыльной улочке, застроенной деревянными дощатыми домишками, футболили друг другу камешки и щепки. Татьяна остановилась у пыльной витринки.
— Зайдем в галантерею, мне надо темные очки купить, — попросила она.
И они зашли в галантерею. Он лежал на прилавке среди тюбиков засохшей помады, пластмассовых заколок, брусков прогорклого земляничного мыла и выцветших пакетов с капроновыми чулками. Лежал, похожий на разноцветный апельсин. Лучи солнца, пробиваясь сквозь немытое стекло, падали на шелк, просачивались внутрь, и казалось, что внутри этот апельсин наполнен разноцветной шипучей газировкой.
— Каждый… — прошептал Леонид, протягивая руку к зонтику.
— Охотник… — шепотом подхватила Татьяна. — Он правда из шелка сделан?
— Йа-а-а, — ответила продавщица.
— И не промокает?
— Не-е-ет, — ответила продавщица. — Эт-то недождли-и-ивый зо-о-онт.
И они вышли на улочку, застроенную деревянными дощатыми домишками, усеянную камешками и щебнем, залитую вечерним солнцем, и открыли зонт.
— Теперь у нас будет свой недождливый зонтик, — сказала Татьяна. — Мы будем ходить под ним, как под радугой.
— Всегда?
— Всегда.
— Ах вы, романтики! — Ляля подошла сзади и обняла их за плечи. — Самый недождливый зонтик когда-нибудь да промокает.
— А у нас не промокнет! — упрямо произнесла Татьяна и вывернулась из-под Лялиной руки. — Ну, мы сегодня увидим море или нет?
И они поехали к морю.
На пляже в Пирита было очень холодно. В городе не чувствуется, а тут — ветер высекает слезы из глаз, как огниво высекает искры.
— Кто первый найдет кусок янтаря, тому подарок!
— Какой подарок, Лялька?
Ляля на секунду задумывается.
— Подарок… кусок янтаря.
Ляля хохочет, запрокинув голову. Татьяна хохочет вместе с ней. Море кидается ей в лицо, рассыпается по щекам горьковатой росой.
— Тань, ты что? Эй, малыш! — Леонид ладонью вытирает ее соленые щеки.
— Помнишь, как мы в Угличе смеялись?
— Помню.
— Тогда мы смеялись… просто смеялись, а сейчас как в последний раз. Почему?
Он молча раскрывает зонтик и закрывает ее от, ветра.
На следующий день они уехали в Москву — закончился их второй и последний медовый месяц.
Нет, нет, неправда. Были еще вечера. Но это позже — лет через пять, когда Леонид поступил Татьяну в институт, и водил за руку на все экзамены, и писал курсовики, и переводил «тысячи» с английского, и подписывал внизу: «Ну все, малыш! Целую крепко, твоя репка», и преподаватели сердились, а потом сердиться перестали и, смеясь, махнули на Татьяну рукой. По вечерам он встречал ее у института и они шли по ночной Москве — медленно шли, забредали в переулочки, останавливались под фонарями, болтали ни о чем или, к примеру, о том, что надо починить телевизор, а что, очень даже неплохая тема для разговоров, не все же о луне и звездах, и нужная для хозяйства, хоть и бессмысленная, потому что — какая разница, о чем говорить? Маленькая Катька лежала дома в своей детской кроватке, держа в руках часы.
— Когда эта стрелочка сойдется с этой палочкой, родители вернутся, — говорила ей Марья Семеновна.
Катька смотрела на циферблат, и стрелочки с палочками сливались в сонных глазенках.
1975–1985
Уходили тихо, почти незаметно. Просто все реже раздавались звонки, все реже, высунувшись из темного закутка у кухни и держа на весу черную гантель телефонной трубки, сообщала Марья Семеновна об очередном визите провинциальных родственников, все реже, пробегая утром через комнату Марьи Семеновны, натыкалась Татьяна на чужие чемоданы и баулы, все реже расставляли раскладушку у белой кафельной печи, все меньше народу садилось за вечерний стол, да и собирались все реже и реже. Круг сжимался, постепенно затрагивая самую сердцевину семьи. Как-то так получилось, что сначала — дальние, а ближние — потом. Сначала — Даня из Киева, Сара из Магадана, Дора из Ревды, и две старушки, двоюродные бабушки с папиной стороны, и дядя Абрам, потом — Витенькина мать, которую Татьяна так ни разу и не видела, но на похороны которой пришлось ехать в Загорск, и тетя Лина, и оба Ариковых из Мариуполя, и — совсем близко — в начале 75-го ушли Мишины старики, а за ними Изя. Ушел так, как обычно уходил из гостей, — просто унес свое большое печальное лицо. Вот было — и нету.