Аркашенька родился ровно через девять месяцев после Рининого возвращения с курорта. Арик воспрянул.
— Сын! — говорил он и надувался гордостью, как резиновый пляжный матрас.
— Ага, — шептала Ляля на ухо Татьяне. — Сын. Однофамилец.
Арик не слышал. Мужественность была восстановлена. Про курорт уже никто не вспоминал, а сын — вот он, свой собственный, личный сын. И никаких других доказательств не надо.
После рождения Аркашеньки Рина еще немного поглядела на мир синими глазами и придушила синеву подушками век. А Ляля все присматривалась к Аркашеньке.
Через полгода после смерти Изи Капа вышла утром в парикмахерскую и упала во дворе. Соседи вызвали «неотложку», позвонили Рине на работу. Рина прибежала через пятнадцать минут, бросилась на колени, схватила Капину голову в обе руки и так — на весу — держала, пока не появилась «скорая». Когда приехали Татьяна с Лялей, и «скорая» уже уехала, и Капу увезли, Рина сидела на кровати в Капиной спальне. Ляля с Татьяной остановились в дверях, глядя на сгорбленную фигурку, похожую на вопросительный знак. Рина подняла голову, посмотрела на них очень внимательно и тихо сказала: «Мама умерла». Татьяна вздрогнула. Ни разу за десять лет она не слышала, чтобы Рина вот так, за глаза, называла Капу просто мамой.
На Капиной кровати Рина просидела почти неделю. Иногда вставала, подходила к шкафу, открывала, брала в горсть край платья, подносила к лицу, вдыхала Капин запах и садилась обратно. Тетка Мура варила супчик, приносила в спальню: «Ну, деточка, ну капельку!» Рина брала ложку, опускала в супчик, возила по дну тарелки. Вечером приезжала тетка Шура, несла в спальню то, что тетка Мура приготовила днем: «Ну, деточка, ну кусочек!» Тетка Мура ехала кормить и укладывать Аркашеньку. Где был Арик, Татьяна не запомнила. Запомнила ощущение трещины. Эта смерть в общем-то ненужной, неприятной и почти незнакомой ей Капы будто разделила жизнь на две половины. Позади осталась та, в которой с каждым днем всего становилось больше — людей, встреч, праздников, Катькиных пятерок, успехов Леонида. «Ваш муж — талант!» — целуя руку, говорили ей незнакомые дяди в те редкие разы, когда она встречалась с коллегами Леонида. Он уже давно перешагнул их совместную работу в почти детском НИИ, защитил кандидатскую и писал докторскую. А впереди маячила жизнь, в которой с каждым днем всего будет становиться меньше — и людей, и встреч, и праздников, — ну и что, что Катька растет, мы же стареем. Это раньше не старели, а может, и старели, не замечали только. А теперь замечаем.
— Знаешь, у психотерапевтов есть такой тест на самоутверждение, — сказала Татьяна Ляле, кода они в те дни выходили от Рины. — Берешь лист бумаги, делишь на две половинки. Слева записываешь свои минусы, справа — плюсы и смотришь, чего больше. Тебе не кажется, что у нашей жизни поменялся знак — с плюса на минус?
Ляля молча шла вперед.
— Я маму хочу забрать, — сказала наконец.
— Как… как забрать?
— Ну ты же знаешь, Мишке на работе квартиру дают. Далеко, правда, на Юго-Западе, зато отдельную. Не век же тебе со свекровью.
Оказалось, что можно жить самим — и ничего страшного. В первый вечер, когда Миша с Лялей перевезли к себе Марью Семеновну… «Катьке комната нужна, ты что, не понимаешь!» — строго сказала ей Ляля. Шли годы, и по мере того, как Марья Семеновна слабела, Ляля все больше и больше забирала себе функции главы семьи. Марья Семеновна покорно кивнула и начала собирать свои стариковские цапки… Так вот, в первый вечер Татьяна подошла к белой кафельной печке в опустевшей («лысой», как сказал Леонид) комнате, погладила холодный бок и поцеловала. Прожили так недолго — год, может, полтора. Вдруг начали ломать дом, давать квартиры. Тетка Шура с теткой Мурой уже давно получили крошечную квартирку в Измайлове. Рина с Ариком путем многочисленных обменов перебрались поближе к ним, и Татьяна с Леонидом неожиданно оказались чуть ли не в соседнем доме.
Со старой квартиры уезжали поспешно, как будто надо было уложиться в какие-то неизвестно кем и зачем установленные сроки. Никто никаких сроков им не устанавливал. Можно было бы и не торопиться. Просто — уезжали. Поспешно. К себе. Домой. Когда грузовая машина уже нетерпеливо фыркала во дворе, Миша загружал последние книги, а Ляля увязывала в тюк забытых Катькой медведей и зайцев, Татьяна еще раз подошла к старой белой кафельной печке.
— Никому ты больше не нужна, — прошептала она. — Ну, прощай! — И почему-то стало очень обидно, что печка больше никому не нужна, и очень жалко, что ее нельзя взять с собой. Татьяна точно знала, что будет скучать по белой кафельной печке, которую давно уже никто не топил.