— Охотник… — отозвалась Татьяна.
— Желает…
— Знать…
— Где…
— Сидит…
— Фазан. — Вдруг он остановился и повернул ее к себе: — А я завтра утром уезжаю.
— Куда? — растерянно прошептала Татьяна.
— На юг. На месяц. Матушка достала путевку. Она у меня большой профсоюзный деятель.
— Умывальников начальник и мочалок командир?
И испугалась. Была у нее такая особенность: при всей своей огромной стеснительности сказануть иной раз что-нибудь эдакое, чего сама от себя не ожидала. Леонид засмеялся, притянул ее к себе и поцеловал.
— Я привезу тебе гранаты, — посулил он.
— И рубины, — сказала она, и ей вдруг стало легко. Так легко, будто она превратилась в воздушный шарик, наполненный гелием.
— И рубины, — повторил он.
И они обнялись.
Через два дня, выходя после работы из института, Татьяна обнаружила Леонида. Он сидел на крыльце и пинал ногой камешек.
— Я сбежал, — сказал он и протянул ей гранат. — Вот. На рынке купил. На Центральном. Как обещал.
— А как же матушка?
— Матушка испугалась, решила, что-то случилось. Пойдем.
— Куда?
— Как куда? К матушке.
— Как же тебе отпуск дали? — спросила она по дороге. — Ты же в институт только пришел.
— Я в институте год как работаю. Ты что, не замечала?
— Не замечала.
— А я тебя замечал, — сказал он специально беспечным голосом.
И они поднялись на крыльцо.
— Значит, пинг-понг? — спросила Ляля, глядя на Татьяну снизу вверх быстрыми украинскими глазами и покачиваясь с пятки на носок.
— Ляля! — строго повторила Марья Семеновна.
Ляля сверкнула черным глазом, поднялась на цыпочки и вдруг влепила Татьяне в щеку смачный поцелуй.
— Ляля, Ляля! Ля-ля-ля! — пропела она, побежала куда-то в сторону и вернулась, таща за руку высокого человека с маленькими очочками в золотой оправе на тонком горбоносом лице. — Позвольте представить — Миша, мой двоюродный муж!
Татьяна неуверенно улыбнулась, не понимая, надо ли смеяться над этими странными словами или следует все же спросить, что это за штука такая — «двоюродный муж». А Ляля между тем продолжала:
— И целыми днями: «Ляля-Ляля! Ляля-Ляля!» Хоть бы что-нибудь новенькое придумали!
— А вас разве не Лялей зовут? — спросила Татьяна.
— Лялей меня зовут. Но представляешь, как надоедает! Сказали бы, к примеру: «Давай, Катя; тащи чай!»
— Давай, Катя, тащи чай! — сказал Миша, и Татьяна поняла, что пропала.
Она обернулась, как бы прося помощи у Леонида, но Леонида поблизости не оказалось. Тут-то и наткнулась взглядом на многострадальный «многоуважаемый шкав».
Она сидела в углу, склонившись над тетрадным листочком, ломая карандашный грифель о подлое слово «шкав» и глотая обидные слезы, когда дверь тихонько отворилась и в комнату скользнула тень не тень, фигура не фигура, так, мазок серой краски в пространстве. Марья Семеновна поднялась и пошла навстречу тени, протягивая руки.
— А вот и Риночка! — пропела она. Голос ее был сладок и чуть-чуть напряжен. — Проходи, Риночка, садись. Сейчас чай пить будем. Ляля!
— Катя! — тут же отозвалась Ляля.
Но Марья Семеновна посмотрела строго, и Ляля помчалась на кухню.
Чай пили с огромным бисквитным тортом, украшенным ядовито-красными розами. Леонид подцепил самую большую розу и плюхнул Татьяне на тарелку. «Мишку за этим тортом к меховщику гоняли!» — шепнул он, и она снова — в который раз за этот вечер! — поразилась. Какой меховщик? Что за меховщик? Почему к меховщику надо бегать за тортом?
Ляля болтала ложечкой в стакане, бросая на Татьяну быстрые лукавые взгляды. Миша тоже болтал ложечкой, но глядел не на Татьяну, а на Лялю. Он всегда на нее глядел и как бы примеривался — к ее настроению, словам, улыбкам, взглядам. Уловив в ее лице что-то, одному ему понятное, облегченно вздохнул и засмеялся. Ляля потянулась за сахарницей, но он перехватил ее руку и быстро поцеловал в ложбинку между большим и указательным пальцами. И это тоже поразило Татьяну. Она не знала, что можно вот так просто, за чайным столом, на глазах у всех поцеловать жене руку, а потом долго держать, поглаживая пальцем нежную впадинку, где линия то ли любви, то ли жизни делит ладонь пополам.
Марья Семеновна сидела чуть поодаль — в торце, рядом с Риной, низко склонившейся над вазочкой с вареньем. Ела Рина странно. Не ложку несла ко рту, а лицо к ложке, высоко подняв острые плечики, а голову — наоборот — опуская все ниже и ниже. Взгляд ее из-под плотных подушечек век, заслоняющих глаза, был косой и настороженный. Не то чтобы оценивающий, скорее недоверчивый и выжидательный. Недобрый взгляд. «Может, она в Леонида влюблена?» — подумала Татьяна, и мысль эта потом долго мучила ее. Марья Семеновна подкладывала Рине варенье и приговаривала: