Он пошел к Каютенко, хватаясь обеими руками за борт палубы, и Каютенко, увидев его еще издали, что-то крикнул, но он не расслышал, а когда подбежал ближе, палубу снова залило, и он упал, а Каютенко продолжал стоять, ухватившись руками за перила над люком, и крикнул, выплевывая воду и задыхаясь:
— Что, начальник, помог лимон?! Теперь ничего не поможет!.. Машину залило…
Он вскочил на ноги, оттолкнул Каютенко и, не понимая еще, что делает, хотел полезть в люк сам, но снизу кто-то поднимался, и он увидел задранное вверх плоское лицо с большими измученными глазами и не успел узнать, кто это, потому что яхта резко накренилась и его отшвырнуло к борту палубы, но услышал, как тот, что поднимался, крикнул снизу Каютенко, что пробоину закрыли, и, видно, снова спустился, потому что не вышел из люка. А Каютенко вдруг сказал словно самому себе, но он услышал, что теперь остается надеяться только на бога. Он понял это как радость Каютенко от того, что удалось закрыть пробоину, и, тоже радуясь, сказал, что надеяться можно на кого угодно, даже на бога, нельзя только менять курс, и тогда Каютенко стал кричать:
— Курс один — к черту в пекло!.. Ты что, оглох?! Или не веришь собственным ушам? Мотор не работает! Будем болтаться, пока не потонем! Моли бога, чтоб кто-нибудь подобрал!
Он схватил Каютенко за грудь и стал трясти:
— Какой бог?! При чем бог?! Почему не работает мотор?!
Потом, вспоминая это, он думал, что, конечно, слышал то, что сказал Каютенко о моторе, и даже, несмотря на грохот волн, слышал, что мотор не работает, но он не хотел этого понять, потому что тогда он должен был понять и то, что «Зора» никуда больше не пойдет и не доберется даже до ближайшего берега, — и это была первая в его жизни и такая грандиозная неудача. Он тогда хотел взорвать яхту — в трюме на случай неудачи была «адская машина», и провода от нее вели в его каюту. Но Каютенко сказал, что зачем взрывать яхту, когда оружие и так все пойдет на дно, и команду нельзя посадить на шлюпки, чтобы спасти, и он сам знал, что взрывать надо, только если их задержат в русских водах — тогда оружие станет основанием для шумного процесса и, может быть, даже для смертного приговора, и он сказал о взрыве не потому, что думал о том, что их ждет, а потому, что в тот момент вообще не думал о дальнейшем и не знал, что теперь делать, если даже останется жив. О том, чтоб взорвать, он сказал Каютенко там же, на палубе, у люка в машинное отделение, после того как схватил Каютенко за грудь, а тот не ответил, и тогда, теряя от бессилия и отчаянья рассудок, он крикнул, что взорвет яхту, а Каютенко, не глядя на него, спокойно и даже небрежно сказал, что оружие все равно погибнет. И после этих слов палубу опять накрыла волна, а когда вода схлынула, он увидел, что лежит, обняв Каютенко, а тот лежит спиной к нему и схватился за борт, и, не отпуская Каютенко, он сказал:
— Что делать, Каютенко, придумай, ты на «Потемкине» был!
Каютенко встал, помог и ему подняться и сказал:
— Привяжись к чему-нибудь, а то снесет!..
Он заплакал. (Каютенко не мог этого видеть, потому что лица у них обоих были залиты водой и сквозь грохот и свист ветра нельзя было расслышать даже громкое рыдание.) Яхта проваливалась между волнами; и тут же взлетала, раскачиваясь и накреняясь так, что флаг на мачте касался воды. В трюме протяжно и страшно скрипело, словно медленно, бесконечно открывались ржавые ворота…
Весь день и всю ночь шторм не утихал. К утру следующего дня трюм заполнился водой.
Спасли румынские рыбаки. Они возвращались с лова. С их рыбацкой шхуны он смотрел потом, как «Зора» тонула. На верхушке мачты все еще развевался флаг, волны поглощали мачту, а она выныривала, и в сером хаосе бури то и дело возникала верхушка мачты с флагом, и это было как сигнал, который кто-то подавал из глубины моря.
Потом он нанял на берегу людей и пытался выловить сетями оружие…
В Тифлис вернулся в конце зимы, удивлял всех веселостью, благодушием, таскался по духанам, исчезал, появлялся студентом, князем, кинто, офицером, карачогелом, в марте уехал в Петербург — в бурке, в белой черкеске, с паспортом князя Дадиани в вагоне первого класса, был изящен, строг, пленил всех манерами и достоинством, объяснился в любви соседке по купе — молодой, рыхлой жене инженера (возвращается после курорта, знает петербургский свет), в Петербурге жил в лучшем номере гостиницы «Европейская», по ночам изготовлял бомбы в лаборатории Игнатьева, утром пьяно вваливался в гостиницу, давал швейцару рубль, требовал молока (все знали: грузинский князь опохмеляется молоком), читал о себе в «Петербургских ведомостях» («Вчера князь Кока Дадиани посетил графиню М»), уезжая в Тифлис, на прощание огорошил швейцара гостиницы пятаком, на вокзале, еще в фаэтоне, подозвал полицейского — снеси, голубчик, чемоданы! - и уже в вагоне, медленно поднявшись вслед за полицейским, дал ему сэкономленный на швейцаре рубль, до Тифлиса отсыпался, сошел с поезда перед станцией, у стрелки, где ждали Анета и Саша, — сбросил чемоданы, спрыгнул, потом шел с ними через сады, по кривым переулкам и улочкам Авлабара, шутил: полицейскому дал мало, чемоданы тяжелые, в Питере к ним не притрагивался, до фаэтона донес швейцар.