5 декабря. То, чего я ждала, произошло. Меня выгнали из "Эмки" с позором и треском - когда у ж е ушла. Посоветовали писать. Сказали, что я плохой корректор. Передо мной закрыли все двери, кроме одной.
Как раз писать (это) я не могла.
"Пишите". "Не дышите!" Мне нужно было срочно сказать А. об этой комнате... Которая продается по страшной дешевке. Я не смогла.
Котя увел меня, увещевая не расстраиваться из-за денег. Не заметила, как мы оказались в "Дне". И сели покурить с Женькой. И я и ему сказала: позвони А, скажи. Он кивнул рассеянно:
- Если бы я его увидел...
- А я - видела! И - не решилась!
Потом они с Котей заговорили о крестном ходе. Я прокралась в корректуру. В одну из моих бывших корректур.
- Позвонить?..
- И можно даже сесть! И расслабиться! Чувствуй себя как дома!
Я села. И расслабилась. И набрала номер, по которому в течение двух недель дозвониться было немыслимо.
- Слушаю.
- Это Елена... Я от Жени слышала - у вас проблемы с жильем?
- Да (спокойно).
- Я решила, что должна вам сказать: один мой приятель...
- Нет, я уже почти решил - и почти договорился с банком. Но все равно спасибо хотя бы за такую поддержку.
И тут я говорю:
- Приходите на крестный ход!
Выяснилось, что он православный. То есть - настоящий. У него есть имя, и можно заказать...
----------------------------------------------------------------------
Из редакции я сразу пошла в собор, где уже были все мои подруги, а главное - престольный праздник с акафистом. За акафистом мне снова стало грустно. Незаслуженно грустно. Я не так плохо воевала с собой (все-таки для нашей войны пока еще плохо).
Зато торжественно впервые был заказан молебен за А. Никто не мог нас разлучить - кроме нас самих, а сами мы только этим и занимались. Видит Бог, не первые, не впервые.
----------------------------------------------------------------------
Ну вот и все.
Молчи. Оставь слова
Для тщетного пустого убежденья.
Нетленная любовь и без того жива,
А тленная умрет в ближайшее мгновенье.
Вот кончилось.
Стою - русалкой под крестом.
Молчи, не говори, не дли минуту боли.
Дай только умереть злодейке, а потом
Ты выйдешь, как корабль из гавани на волю.
Мы ничего не знаем о любви,
Как мальчики с машинками, как девы
С кувшинками. Молчи. И просто так живи.
Без вздоха обо мне, без памяти, без гнева.
----------------------------------------------------------------------
Машка говорит:
- А все потому, что у тебя крепкая молитва!
До сих пор не пойму...
7 декабря. Крестили маму. Меня шесть лет назад - в Екатерининской церковке на автостанции в Феодосии, ее - в день великомученицы Екатерины, в соборе наверху. Инициал тот же, а имя другое. Отец Виктор непрерывно повторял: как красиво и редко - Есфирь! Мама сказала: я чувствую себя иначе.
Читаю Битова. Это тот же А., только старше, спокойнее. Отстраненнее. Хотя он одного возраста не с нами, а с моей мамой, например, похожи - все трое. Различаемся - этим самым возрастом. И как я не знала, что такая проза живет? Мне это казалось только - собственным сном...
"Подлинный писатель никогда не умеет писать. У него может только еще раз получиться" (А.Б.).
Потому что приходится - еще и жить. Если бы можно было - бродить по улицам, устроить себе "запой", болдинскую осень - получалось бы долго.
Не всегда - я не знала еще, что замыслы старше нас.
"Подлинный замысел мучительно невыразим". Он, А., это знает.
----------------------------------------------------------------------
Так я стою, не отклоняясь,
А он уходит, изменяясь,
Не узнан - грек или грузин
Мучительно невыразим.
Назад, в библейскую картину
Уходит, распрямляя спину,
Оставив неподъемный груз.
И так прозрачен наш союз,
Что ближним кажется - обратным,
А дальним - вовсе непонятной
И темной блажью. Что мне блажь?
Докажешь? Сердце ли отдашь?
----------------------------------------------------------------------
9 декабря. Сегодня приходила Анка - брать интервью у Коти по поводу все той же Думы. Мне смертельно хотелось спросить: "Анка! Помнишь желтую обезьяну?"
Размером с ладонь, которую папа купил в Феодосии, и она ждала, не принимая участия в играх, до октября. До Анкиного дня рождения. Тогда мы учились в пятом классе.
Ни о какой обезьянке, а тем более - о белом пуделе Тиме, который был тогда у Анки, я, конечно, не говорила. Теперь у нее был волкодав и трое детей. Впрочем, с пятого класса она, клянусь, не сильно изменилась.
- Мне все время звонит в редакцию какая-то сумасшедшая. Называет меня Муся Розенкукиш. Ругает за то, что я наплодила еврейских детей. Она и А. преследует. Ее не устраивает его профиль...
Маша с Котей хихикнули, а я, чтобы занять паузу, сказала пошлость: мало того, что он грузин...
- Ну вообще-то он грек, - ответила Анка, - вообще-то - я пошла...
----------------------------------------------------------------------
Одно время я думала, что здесь меня держат угрызения совести, компьютер и Джойка. Компьютер в конце концов сломался, немногое из того, что успели распечатать, оказался - мой сборник. Я не хотела зла Джойке. Я просто жила у Коти, как на вокзале, вот и все. Был ли это расчет? Скорее страх.
А то, что повесть не желала кончаться, было даже интересно. Мне все чаще приходило в голову, что времени - нет, и что А. был прав, когда писал свою книгу. И мне не было ни скучно, ни страшно (скучно и страшно было в доме, это - не был дом). Конечно, легче легкого было вообразить, что это мания, которую надо лечить. Я и лечилась, открывая тетрадь. Я постепенно становилась наркоманкой: тетрадь была все та же. Невольно я искала прецедента в литературе: целый сборник стихов и целая книга прозы, сплошь посвященные одному и тому же лицу. Никого не находила! Одинокий наркоман, никому не мешающий жить. Ведь у меня отняли все остальное. Ребенок, которому не дают игрушку - это не смешно. Может быть - инфантильно, но я не знала толком, что есть взрослость (мне не за кого было отвечать, кроме Джойки).
Впрочем, поломку компьютера и приход Анки я воспринимала, никому об этом не говоря, все равно - как знак надежды. Что разговор в редакции о моем непрофессионализме показался. Поверить в этот кошмар все равно было нельзя. Пару раз просыпалась с ощущением, что мне - отрезали руку, а я все пробую схватиться за что-то этой рукой. Что на ней все еще - кольцо. Сном оказывался запрет его видеть. И вместо письма Татьяны ("вы не узнали б никогда, когда б надежду я имела...") я задала этот вопрос. Вот здесь кончался сон. Я могла наяву подавать записки за здравие.
Может быть, даже присылать записки, как Йоко Оно. Например, на именины. Нет, этого я уже не могла. И казалось, а особенно по утрам, что мой сон только для того и случился. Что меня простят. Что поверят в мою обыкновенность и позовут снова. Что повесть кончится, и я смогу наконец написать нормальную статью.
И тогда, и теперь я не в состоянии была нарисовать "идеальное будущее". "Я ничего не хочу делать, только - писать", - сказал А.
Никем - быть, только - находиться.
А в действительности при этом ни дня не проходит без строчки.>
10 декабря. Снова Джульетки и Аннушки. Работала полдня в "Вестях", и вместо нобелевских лауреатов, которых срочно понадобилось найти, попался Феллини. Новая версия. Фотография Анны. Кое-что о любви к Джульетте, которая не дожила (как считают авторы, к счастью) до этих публикаций.
Да, Джульеттой я могла бы быть для кого-нибудь. А Анной - нет! Но Феллини, которому нужны Анны, мне неинтересен...
Вечером с Котей и двумя его приятелями смотрели "Ностальгию". Смотрела "Ностальгию", а увидела "Зеркало". Которое для меня буквально: смотреть в себя. Героиня - на которую герою у ж е плевать, он у ж е далеко. Но отражение матери - жены - Марии - Маргариты. Вот в этой Маргарите Джульетта и Анна соединились (ее дочь, по имени Анна и вообще - Анна, замужем за актером, внешне очень похожим на А.).