Последний день учебного года. Скоро экзамены. Плач, слезы и угрозы учителям раздаются в коридоре гимназии. К учительской невозможно подойти. Там стоят ученики, которые весь год дремали, а в последний день явились, чтобы купить себе отметку. Как обидно, когда гимназию превращают в «толкучку», а знания продаются за червонцы. Незавидное будущее литовского народа: даже в шестом классе гимназии почти все ученики имеют плохие оценки по литовскому языку. Как горько это должно быть сердцам патриотов. Я с упреком смотрю на всех тех, которые изволили явиться в последний день за тем, чтобы выплакать себе отметку. Одни плачут крокодиловыми слезами, другие угрожают посадить учителя в тюрьму в отместку за поставленную двойку. «O tempora, o mores!» — только и остается воскликнуть…
Передо мной предстали величественные здания Москвы. Впервые в жизни я в таком большущем городе, впервые в жизни летела самолетом, ехала трамваем, троллейбусом, метро. Ах, что вы говорите метро — это сказка, как, впрочем, сказочна и вся Москва. А потом Киев. Гордый Днепр, очаровательный Первомайский парк и вызывающая слезы Шестая симфония Бетховена, которую я там слушала. И сентиментальная тетя, нежный дядя — всем этим до краев переполнена моя душа. Впечатления богатые, величественные. А после этого — опять Каунас. Маленький, нищенский. И после семи урожайных лет наступают семь лет голода.
Сегодня может один из счастливейших дней, когда я могу прижаться к теплому радиатору и чувствовать, как приятное тепло согревает мои кости. Ах, юность, юность, слишком коротка ты! Шумные дети рабфака, длинные скамьи в малой аудитории — долго ли все это сохранится в памяти? Это поблекнет, как поблекло воспоминание о курсах огородников, как стерлись в памяти картинки гетто. Последний год девических грез. Неужели в будущем году я выйду на широкую жизненную дорогу ковать свое счастье? Неужели я оставлю крутой берег Нямунаса и сменю его на Днепр? Может быть. Не знаю. Таинственные пути судьбы и все будет, как суждено. Но тогда (I5/X), выйдя той осенней ночью на улицу, я почувствовала будто лишилась семьи. Я покинула шумный класс и стала медленно отдаляться от своей семьи. Словно сквозь туман я слышала галдеж молодых голосов, слышала голос Лейпуса у пианино. А потом наступили страшные минуты письменных работ и шорох шпаргалок, летающих по классу. Все исчезнет. Прощайте, друзья и соученики, я ухожу ковать свое счастье.
Рождество. И весело, и грустно. Общежитие. Пять белых, чисто застеленных кроватей. Пять юных и красивых девушек. Тепло и светло. Чего еще? Но некого прижать к груди, и среди бушующих волн и больших кораблей моя лодочка так мала и слаба. Юность, что ты? Неужто, это только танцы, песни и смех? Ах, суета! Средь шума и песен мне становится грустно, и я начинаю тосковать. Я тоскую по той неизвестной могиле, которая находится в неизвестном мне месте, и я никогда не узнаю где она. Я тоскую по тому, кто похоронен там. Раз он лежит там, холоден и бесчувственен, этот самый дорогой мне в мире человек, могу ли веселиться, радоваться? Я не чувствовала молодости, когда он старился, я не могу ощущать радости когда его уже нет. Грустно, что мне, не дожившей еще до 18 лет, жизнь становится надоедливой, скучной, бессмысленной. Печально при мысли, что в самую невинную пору детства так страшно была изуродована душа и унижены все чувства. Трудная эволюция — превращение машины, автомата опять в человека!
Стихи и два очерка моего брата Виктора Лазерсона
Написано 15-летним подростком в гетто в 1942 г.
