+
Принесла я с заднего двора всяких палочек, подпереть наш с тобой дворец в три этажа. Вылепила нам ванну на каждом этаже! Глупо, да? Уберу, только на первом этаже оставлю. Будет у нас на первом этаже огромная роскошная ванная и туалет отдельный. И там же будет моя комнатка с большим-большим окном, но главное – устрою нам там салон с креслами и диванами, чтобы наши друзья приходили и вели с нами разговоры, какие хотят и сколько хотят. И дверь у нас будет запираться на сто засовов, а стеречь ее я посажу медведя, и никто до нас не доберется – уж медведь-то наш будет знать, кого впускать, а кого рыком прогнать за тридевять земель. А весь второй этаж будет твой, весь-весь, и там будет самая прекрасная детская на свете, где мы с тобой будем играть и учиться, и я нам налеплю туда самые прекрасные игрушки, какие только могу придумать. Хочешь железную дорогу? Я знаю, ты хочешь, будут у тебя железная дорога на всю комнату и все наши с бабушкой книжки. А во дворе у нас будет стоять электрический автомобильчик, я такой в журнале видела, и мы с тобой будем ходить гулять на озеро, долго-долго, – ты будешь на автомобильчике ехать, а я на велике, а медведь наш будет рядом бежать и нас сторожить. И еще у нас будут собачки, большие и маленькие, и мы их всех с собой возьмем. А на третьем этаже будет у нас студия огромная, светлая, я уже придумала, как окна делать. С холстами, и столами, и кисточками, и красками, и мы с тобой будем лепить и рисовать и все, что сделаем, дарить друзьям, когда они приходят. И будет у нас лучшая жизнь на свете, мой дорогой.
+
Видела на улице инвалида без одной ноги, он шел на костылях, пиджак с медалькой на нем болтался как на вешалке, и маленький мальчик бабушке громко кричал: «Бабушка! Бабушка! Смотри, дядя с одной ногой!» – и бабушка шипела, таща мальчика за руку: «Не тычь пальцем!» – и утащила-таки в булочную, но мальчик еще долго выворачивался и смотрел. Я где-то читала, что слоны подолгу рассматривают своих раненых и убитых: учатся, пытаются понять на будущее, что произошло. А мы нет.
+
Вспоминала все свои альбомы по искусству, которые остались на той квартире, и горевала, и даже была у меня минута слабости: позвонить, попросить забрать. Начал точить червь: что за гордыня, Катерина? Позвони, да приди, да попроси. Но как представила себе… Перехватило дыхание, и разозлилась на себя ужасно. Нет, нет, нет и нет. Не пойду туда и просить не буду, а еще боюсь, если честно, – сердце мое не выдержит туда войти и даже наши книжки в руки брать. Нет. Теперь они во мне живут, и этого достаточно. А вот одна книжечка крутится у меня в голове, ничего сделать не могу: крутится и почему-то злит. «Основы рисования человеческой фигуры». Я когда-то, помню, села и всю ее за месяц прошла, очень полезная книжка, мне тогда так казалось, научила меня все правильно <последнее слово подчеркнуто> делать. А сейчас я тебе скажу: я бы ее тебе не дала. Никого не слушайся, мой дорогой. Рисуй как попало. Начинай рисовать хоть с пятки, хоть с глаза, хоть с мизинца. Очень мне хотелось делать все правильно, все как у них надо, а теперь я понимаю, что это все про одно и то же, про одно и то же, по клеточкам ходить. Это я писать не буду, я тебе сейчас словами все объясню, но это все про одно и то же, мой дорогой. Не подчиняйся этому.
+
Я же вечно была председателем совета отряда, громче всех речовки выкрикивала, а теперь понимаю: это чувство, когда ты впереди всех маршируешь и речовки кричишь, – его помнить надо. Сердце твое в этот момент разрывается от восторга, оттого, что ты со всеми <подчеркнуто>, что ты не один <подчеркнуто>. А теперь мне смешно это вспоминать, смешно и стыдно, – а немножко и не стыдно. Не стыдно – потому что это мое маленькое сердце веры искало и не находило. Это то же самое чувство, мой дорогой, только излитое впустую, на пустое место. Я теперь все про этих людей понимаю, понимаю и жалею их ужасно. Это как если бы ты нес в себе сосуд с расплавленным золотом и в унитаз его выливал, потому что от тебя в страшной тайне держат, что из него в другом месте льют великую, прекрасную статую. Нет, слабое получилось сравнение, дурацкое, но ты поймешь меня.
+
Сколько я не писала сюда? Неделю? Десять дней? Очень плохо мне было, мой маленький соколенок, мой ягненочек, мой дорогой. Прости, прости, прости, что я оставила тебя, но я же не оставила тебя, я говорила с тобой все время, все время. Пожалуйста, не пугайся, когда со мной такое происходит. Это как… Черный туман начинает наползать на меня, и вдруг я не понимаю, как жить. Я лежала все эти дни, я не хочу описывать тебе их. Но я говорила с тобой, я находила силы говорить с тобой, говорить тебе, что все будет хорошо, это пройдет, это пройдет, это всегда проходит. Очень трудно помнить, что это всегда проходит, но Господь милостив, он дал мне силы это повторять, и я повторяла. И знай: что бы я в такие моменты ни думала там себе, я никогда, никогда, никогда тебя не оставлю. Я поняла там, в этом черном тумане, почему самоубийство – великий грех: вовсе не потому, что, как глупые люди говорят, «жизнь принадлежит Господу», – Господь все поймет, ему и объяснять ничего не надо. А потому, что это страшная жестокость, мой дорогой. Страшная жестокость по отношению ко всем, кто остается, страшный, немыслимый эгоизм, это уму непостижимо. Абсолютно надо быть одиноким, одному как перст надо быть, чтобы на такое решение право иметь… Прости меня, мой маленький, не надо бы мне с тобой об этом говорить, но только я себе обещала: с тобой – честно обо всем или лучше ни о чем. В очень черном месте я была, мой дорогой. А сегодня вдруг почувствовала голод, впервые за все дни, и поняла, что ела только остатки печенья и кое-как делала чай и что кончилось все, даже сахар. Нашла засохшую булку на столике, порезала ее и притворилась, что это сухари, поела их с пустым чаем и почувствовала, что я жива. Смотрела на свою руку и думала: вот рука, прекрасная, живая человеческая рука. Смогла сходить в гастроном, купила молока, кильку в томате, хлеб и все съела, литр молока выпила, даже почти весь хлеб съела. Теперь страшно хочется спать, так переела, и я посплю сейчас, но мне важно сказать тебе: я здесь, я здесь, я здесь, мой маленький белек, мой сусличек, мой дорогой мальчик, я здесь, я здесь, я здесь.