Когда в результате углубленного размышления над собой и над Евангелием и над путями Божиими мы оказываемся перед лицом своего греха, своей неверности самому высокому нашему призванию, конечно, вонзается в наше сердце острая боль, стыд: глубокий стыд о том, что мы так далеки от того, чем могли бы быть, так непохожи на то, что задумал Бог, когда Он нас сотворил. Но это должно быть только побуждением к тому, чтобы начать жить по-новому. Да, надо остановиться на прошлом, надо вглядеться без всякой пощады к себе в темные стороны своей жизни, и мыслей своих, и движений сердца, и в желания, и в поступки, и в отношения. Надо вглядеться сурово и трезво, как врач вглядывается в больного, как мы иногда, когда идем ночной дорожкой, вглядываемся в путь: как бы не сбиться, как бы не упасть. Все надо видеть, что только доступно взору, и на все отзываться честно; принять стыд до конца, принять боль до конца, не искать себе извинения, чтобы боль стала менее острой, чтобы не сгореть от стыда. Только если пережить свой позор со всей возможной, всей доступной нам силой, можно оторваться от того, чем этот стыд вызывается. Если же стараться хоть отчасти, хоть сколько-то смягчить очертания своей греховности, сделать свой позор более приемлемым (хотя бы тем, что мы говорим о себе: «Грешен, как все», или: «Как же я мог иначе поступить!?»), если только мы стараемся заглушить в себе эту боль, то покаяние делается для нас невозможным. Потому что только от сознания ужаса, убийственной силы греха, от стыда перед тем, что я недостоин самого себя, — не то, что других или Бога — мы можем найти силу вырваться из этого плена; пока этот плен выносим, мы в плену останемся. В этом разница между нами и теми святыми, о жизни которых мы читаем, начиная с апостолов и кончая современными подвижниками веры. Они пошли на то, чтобы до конца испить чашу собственного стыда и вонзить в свое сердце, в свое сознание, во все свое существо острую боль о том, что они собой представляют. Но когда это случилось, то не надо ни в отчаяние впадать, ни останавливаться на этом. Вспомните, что повествует нам Евангелие, как апостол Петр хвастался, что и на смерть пойдет со Спасителем, что никто не оторвет его от Христа. А после того, как Спасителя взяли в плен, увлекли на беззаконный суд, к Петру подошла юная служанка, которая ничем не могла ему повредить, кроме как словом, и спросила, не был ли и он с Иисусом Назарянином. И он трижды отрекся! И ушел, вышел со двора; и обернувшись, встретил через открытое окно взор Спасителя — и горько заплакал.
Вот этот момент, когда его вдруг охватил стыд о своем предательстве, о своей измене, о своей трусости, о своей неверности, своем бахвальстве, ужасом пронзил его сердце, и он ушел с горем. Но когда он встретил Спасителя, Христос его не спросил: «Не стыдно ли тебе? Как ты смеешь предстать передо Мной после того, как ты от Меня отрекся трижды?» Христос ему ставит другой вопрос: Петр!Любишь ли ты Меня больше сих? (Ин.21:15-17) (то есть других апостолов, которые их тогда окружали). Разве может стоять вопрос о том, любит ли Петр Христа, когда все говорит о том, что он Его не любит, раз мог отречься? И разве можно говорить и о том, что Петр, будто, способен Его любить больше других учеников? Другие ведь не отрекались; правда, бежали! — но хоть не отрекались… Если бы только Петр вспомнил слова Спасителя, сказанные в другом случае: Кому многое прощается, тот много любит… Кому много простится, в том рождается большая любовь, чем в том, кому прощено немного. Вопрос ставится так: «Ты согрешил более тяжко, чем другие, и тебе может это проститься; будет ли твоя любовь в меру этого прощения? Возлюбишь ли ты ответно больше, чем кто-либо, кто меньше тебя согрешил?» Но речь идет о любви, потому что Господь видит глубины человека, а не поверхность, не только кажущееся, как видим мы. Когда человек совершит тот или другой поступок, скажет то или другое слово, мы понимаем поступок или слово по-своему. Христос смотрит вглубь и знает, какой человек стоит за поступком или за словом. Он не обманывается ни видимым, ни даже очевидным. И поэтому Он обращается к глубинам Петра, которые на какой-то момент заслонил страх, но которые открылись вновь, когда стыд его обжег и он вдруг оказался перед лицом и своей совести, и взора Спасителя. И Петр, который в тот момент, охваченный радостью, что он снова перед лицом Христа, что примирение возможно, что все возможно, даже воскрешение, возвращение из глубин смерти, — Петр говорит Христу: Да! Я Тебя люблю! (Ин.21:16) И трижды спрашивает его Христос об этой любви — так же, как трижды Петр от Него отрекался. И в третий раз Петр, наконец, возвращается к другой реальности; не к тому глубинному чувству, которое в нем живет, которое составляет конечную сущность его любви ко Христу. Он возвращается к сознанию того, что любовь-то его потаенная, а предательство — явное. И он обращается ко Христу и говорит: Господи! Ты все знаешь! Ты знаешь, что я отрекся от Тебя — но раз Ты ставишь вопрос о любви Ты, значит, знаешь, что я Тебя все-таки люблю… Да, я люблю Тебя! (Ин.21:18). И вот это — момент, когда завершается процесс покаяния. Грех совершен, падение имело место, человек опозорил себя вконец; его совесть, взор Господень ему об этом сказали. И он отозвался на этот взор и на суд совести ужасом отвращения к себе, плачем. А теперь его восстанавливает Божия любовь. Самому себе простить невозможно. Никто не вправе сказать: «Я совершил грех, я поступил по отношению к человеку недостойно, я себя замарал, но это прошло, теперь я могу об этом забыть». Это значило бы сделать свое греховное состояние законным, значило как бы заявить свое право быть недостойным и себя, и Бога, и ближнего, и жизни. Поэтому сам человек никогда себе простить не может, не имеет права себе простить. Но, с другой стороны (и это так же важно), человек должен быть в состоянии принять прощение, которое ему дается. Мы не имеем права отбросить, отклонить, отречься от прощения, которое Бог или человек нам дает — и дает всегда некой ценой. Когда обиженный нами человек, переболев, перестрадав, нам говорит: «Пусть мир будет теперь между нами! Рана, которую ты мне нанес, зарубцевалась, боль прошла; ты меня мог бы убить этим, но милостью Божией я остался жив; и я тебя достаточно люблю, чтобы тебе дать тот мир, который Господь вложил в мою душу» — мы должны быть в состоянии смириться и принять прощение.