Не надо работать над стихами, надо чтоб стих над тобой (в тебе!) работал.
Высокодышащая грудь земли.
Ветер потерь.
(Пласты Саула. Стих к Маяковскому — тот, что в Ремесле — очевидно в благодарность за Ахматову.)
Не обольстись личиною спокойной:
Я Ревность, зажигающая войны.
Не доверяй потупленной рабе:
Лишь в первый день служанка я тебе!
Еще угождаю,
А уж родные шепчутся: чужая!
Уже звонят во все колокола —
А я еще очей не подняла!
А подняла —
Что не узнал троянскую проказу?
Если я на тебя смотрю, это не значит, что я тебя вижу!
(Я — всем.)
12-го русск<ого> сентября 1921 г.
Если я на тебя смотрю, это значит, что я тебя не вижу, — видела бы (доходило бы до сознания) — не смотрела бы. (1932 г.)
На людей я смотрю только глубоко задумавшись, т. е. ничего не видя: т. е. совершенно бессмысленно, безмысленно, именно как бык на новые ворота.
Ничего не видя, но всё-таки смутно отвращаясь как никогда не отвращаюсь от телеграфного столба или острия колокольни. Быстро отвращаясь (просыпаясь).
(1932 г.)
Аля: — Марина! Скажите мне какого-нб. художника, который рисовал каррикатуры.
Я, неуверенно: — Гойя?
— Марина, если бы Гойя прошел по этим улицам и видел озабоченность, с какой здесь везут тележку с пайком и беспечность, с какой везут гроб с покойником!
Революция уничтожила в русской орфографии женский род: райские розы. Равноправие, т. е. будь мужчиной — или совсем не будь!
Аля: — Марина, я иногда люблю вдыхать запах до крайности, пока что-нб. насильно не оторвет.
Сегодня была минута, когда у меня на спине (горбу) сидели три кошки: сначала Грэгори, потом присоединился Лемур и, наконец — Хитý. И все — сами! К моему великому ужасу, ибо еще секунда — и я осталась без глаз. (Со спины естественно перешли повсюду: ожерельем.)
Дурак, вошедший бы в эту минуту, назвал бы это стилизацией, еще бóльший дурак — стилем. (Как Ш-ро, напр., узнавший, что я ем одни бобы — NB! последнее в пайке, ибо всё остальное пожирается и отдается сразу — сказал, что это «стильно».) А я называю — напастью. Кошки меня изумительно любят (чуют мою беспомощность, неумение вовремя сбросить).
Около 15-го русск<ого> сент<ября> 1921 г.
Аля 18-го русск<ого> сент<ября> 1921 г.
— Марина! Какое блаженство — быть кошкой и любимой!
— Марина! А у советских работников — бог обедов?
(В ответ на мои стихи:
Бью крылом
Богу побегов) [69]
(Ряд стихов «Ханский полон».)
Аля, мне:
— Вы похожи на фантастические фигуры в моей азбуке: икс-игрек!
(Я в Сережиной куртке — и шали.)
Аля, 26-го р<усского> сент<ября> (мой день рождения — 29 лет и Сережин — 28 лет)
— М., как я рада, что у меня большие ноги! Большая нога — это твердость и быстрость. У римских полководцев, напр., у спартанцев.
Дарю Але «Герои древности» для развития в ней доблести, и что же? — любимцем оказывается Алкивиад.
Моя обувь и Алины глаза — вот все наши козыри. — Вопиют.
Как жимолость вкруг дуба обвилась,
Как водоросль льнет к Леандру Геро.
Брал города,
Статен и бел…
Конь мой! Куда
Всадника дел?
…Месяц мой новый,
Кинжал кривой!
К конскому кову
Клонюсь травой…
С самого краю
Теперь — трава
<Оставлен пробел в две строки.>
В 1918 г. я уже ходила, а в 1921 г. еще хожу в мужской обуви. (Тогда еще, а теперь уже никто.)
С первого дня революции (28-го февраля) я уже знала: всё пропало! и поняв, не сопротивлялась (NB! не отстаивала).
Низенькие окошки, за которыми такие огромные глаза. (Заставы.)
Але суждено воскресить древних богинь.
Сейчас одежда создает форму, тогда — тело под одеждой.
(Проще: сейчас одежда создает тело, тогда тело — одежду.)
Удивительное чутье Али жеста при ненависти к театру. Изображает: Диану над Эндимионом, стража бодрствующего, стража спящего, женщину которая увидела богиню. В Але есть начало статуи.
(Теперь — одиннадцать лет спустя — как сбылось! И внешне, и внутренне. И как я об эту статуарность — ежечасно и бесполезно — бьюсь.) (1932 г., июль)
Алина история про голого герцога:
Очень мрачный и совершенно голый герцог расхаживал по своей земле. Встречается поселянин. Поселянин его спрашивает: — Тебе не холодно? — Нет. А твоему лицу — холодно? — Нет. — Так знай, что я весь — лицо.
И молча, торжественными шагами, направляется к своему замку.
(рассказывала С. М. Волконскому)
— «М.! Ведь я Вам подстилаю пеленку!» Я, сраженная ее великодушием: — «Нет, нет, Алечка, спасибо, а ты на чем будешь спать?» Аля: — А я тоже на пеленке, — ведь у нас две!
(3-го русск<ого> окт<ября> 1921 г.)
Гордость и робость — родные сестры
Над колыбелью, дружные, встали.
— Лоб запрокинув! — гордость велела.
— Очи потупив! — робость шепнула.
Так прохожу я — очи потупив —
Лоб запрокинув — Гордость и Робость.
3-го русск<ого> окт<ября> 1921 г.
(Блаженны дочерей твоих — Семеро, семеро — Уже богов — не те уже щедроты — Тщетно, в ветвях заповедных кроясь… — Сколько их, сколько их ест из рук — Богиня Верности [70] — С такою силой в подбородок — руку (4-го — 11-го окт<ября> 1921 г.).)
Пожелайте мне доброй дороги,
Богини и боги! [71]
Постель, сопротивляющаяся человеку: еженощное борение Иакова (то, на чем с Алей спим).
Всё раньше всех: Революцией увлекалась 13-ти л., Бальмонту подражала 14-ти лет, книгу издала 17-ти л.
— и теперь — 29 л. — (только что исполнилось!) окончательно распростилась с молодостью.