(Стихи: Весна наводит сон. Уснем, 5-го апреля. Сдайся — ведь это совсем не сказка! — [140])
Стихи — следы, по которым я иду в Вашу душу. Но Ваша душа удаляется и я, раздосадованная, опережаю, делаю прыжок, вслепую, на авось, и потом, обмирая, жду: туда ли свернете?
Книгу должен писать читатель. Лучший читатель читает закрыв глаза.
Хлебная ложь (ложь самого хлеба, т. е. необходимости есть и жить).
А покаместь ты на небо
Не возьмешь меня к себе,
Сквозь какие толщи хлеба
Проедаться мне к тебе?
А покаместь […]
Ты меня не создал мышью —
Так зачем же закрома?
А рука строчит и стрóчит
Слог — стежок
Через сколько тысяч строчек
Пропеваться мне к тебе?
…
…
Ты меня не создал швейкой —
Так зачем же вороха
Лоскутов этих?..
Ребенок играет Цезаря с горшком на голове: шлем.
Книга должна быть исполнена читателем как соната. Буквы — ноты. В воле читателя — осуществить или исказить.
Оправдание предисловий:
Я ее писала, я лучше знаю, как ее читать.
Роману читателя с книгой предшествует роман писателя с книгой. Писатель старше читателя на все черновики. Писал — дед!
(Вроде предисловия к «Земным приметам»)
— Не читайте сразу: эта книга не писалась, а жилась и жилась 21/2 года. Прочесть ее в вечер то же самое что мне — прожить ее в вечер.
…Не судите сразу. Эта книга предвосхищенный Страшный Суд, с той разницей, что я-то говорю Богу, а меня-то будут судить люди. После нее мне Богу мало что останется сказать, если я что и утаивала, то — чужие грехи, ценные Богу только из собственных уст.
Единственный недостаток книги — что она не посмертная. — Для вас. —
Но успокойтесь: я не в землю зарываю, а сжигаю!
(NB! Книга никогда не вышла. 1932 г.)
Г<орние> Мокропсы, 10-го апреля 1923 г.
Пол в жизни людей — катастрофа. Во мне он начался очень рано, не полом пришел — облаком. И вот, постепенно, на протяжении лет, облако рассеялось: пол распылился.
Гроза не состоялась, пол просто миновал. (Пронесло!)
Облаком пришел — и прошел.
Если бы мужчины влюблялись: теряли голову — от сущностей, они бы теряли ее и от семилетних, и от семидесятилетних. Но они влюбляются в прерогативы возраста. Семнадцать лет, — значит то-то и то-то — возможно, а та же три года назад, та же!!! — и не посмотрят, головы не обернут.
Весьма расчетливое теряние головы, вроде 12% помещения капитала (от 4% до 20% — это уж дело темперамента — qui ne risque rien ne gagne rien, qui risque peu [141] — и т. д.). Но — всегда с %.
Но люблю я одно: невозможно.
Это, кроме поэтов, очень и очень редко любят еще и женщины.
Тайна: ведь это не от кого-нибудь, а с кем-нибудь. Третьему нечего обижаться, человек, который умеет втроем, первый предаст.
Летом Э<ренбург> однажды сказал мне: есть только три жеста: жест Евы к Адаму, жест Адама (оберегающий) к Еве, жест Евы к ребенку и Авеля, оберегающегося от Каина. Все остальные — вытекли.
— А голова, поднятая просто к небу?
Значит у меня к Вам — не первичный жест?
(Три, когда — четыре: и здóрово же я считаю! Я бы, теперь, сказала так: взаимный жест Евы и Адама, жест Евы к ребенку и взаимный жест Каина и Авеля. Т. е. любовь — материнство — война. А — голод? А — молитва? А — смерть?
Э<ренбур>гу, совершенно лишенному первичных жестов, не верю ни на копейку ни в чем. Слова — слова — слова. — 1932 г.)
Века скверная болезнь.
Мелким струением
Бисер березовый.
NB! Лесной Царь.
Страстней чем Белого Въезда я жду Страшного Суда: нищеты <под строкой: тщеты> всех дел и чистоты всех умыслов.
Страшный Суд для всех кто страдал день не осуждения, а оправдания.
В день великого оправдания.
Фараон в данном случае та венчающая точка пирамиды, ради которой основания пирамиды (биллионы!) и лежат под камнями. Камень под камнем, тяжесть под тяжестью, лишь последняя точка (фараон) дышит. Только этой точкой пирамида и дышит. Она ее смысл, она ее покой, ее разрешение и завершение.
Не Царь (Поэт, Вождь) народ топчет <сверху; попирает>, народы его возносят.
Чем ненавидеть единицу биллионы должны отождествить себя с ней, но не: мы — он! а: он — мы.
Я никогда не забываю, что я гостья. Земля мне этого не прощает.
Мертвые — как дети — хорошеют день от дня. (И в памяти живых — и Там!)
Письмо критику [142]
Я не знаю, принято ли отвечать на критику иначе как колкостями — и в печати. Но поэты не только не подчиняются обрядам, но — творят их. Позвольте же мне нынешним письмом утвердить обряд благодарности поэта — критику. (Случай достаточно исключительный, чтобы не слишком рассчитывать на ряд последователей!)
Итак, я благодарна Вам за Ваш отзыв в Днях. Это — отзыв в самом настоящем смысле слова. Вы не буквами на буквы, Вы существом на сущность отозвались. Благодарят ли за это? Но и благодарность — отзыв! Кроме того, Вы ведь писали не для меня, так и я пишу не «для Вас», хотя и к Вам. (Вам — о Вас.)
Я не люблю критики, не люблю критиков. Все они, в лучшем случае, кажутся мне неудавшимися и поэтому озлобленными поэтами. Но хвала их мне еще непереноснее их хулы: почти всегда мимо, не меня, не за то. Так, напр., сейчас в газетах хвалят не меня, а явно Любовь Столицу (т. е. всё сказанное обо мне отношу на ее счет, ибо — НЕ Я!)
Ваша критика умна. Простите за откровенность. Вы вежливы: неустанно на Вы. Вы <пропуск одного слова>: не поэтесса, а поэт. У Вас хороший нюх: так, задумавшись на секунду: кунштюк или настоящее? (ибо сбиться легко — при нынешнем KDW [143] поэзии!) — нет, настоящее. Утверждаю: Вы правы. Так, живя стихами с — ? — да с тех пор как на свете живу, только этим летом узнала от своего издателя Геликона, что такое хорей и что такое дахтиль. (Ямб знала по названию блоковской книги, но стих определяла как «пушкинский размер», «брюсовский размер».)
142
Обращено к Александру Васильевичу Бахраху (1902 — 1985), в то время начинающему критику.