А так — отрешенно, чисто и кровно (там — кроваво!) я буду помнить его вечно, болеть будет вечно. Моя боль — о нем, а не о себе без него.
Приезжайте в П<ариж>.[227] Расскажу. То, чего никогда не прочтете — даже в моей рукописи о нем, живом, даже в нашей переписке, где он считался с детской ревностью моей дочери, а я — не хотела быть ему слишком всем. Переписка с обеих сторон чрезвычайно бережная. Он считался с моей семьей, я — с его юношеством, — и оба с временем и местом. Мы же должны были скоро, скоро встретиться и всё друг другу сказать!
Я бы Вам не рассказала, я бы Вам показала его.
«Трагических обстоятельств» не было. Он был счастлив. Его все любили. Он готовил свою книгу и ни в кого не был влюблен. Он только что был у матери, только что посадил ее на автобус (Мама! осторожней!) и вез своему старому морскому другу — в Мёдон — чужой морской бинокль. Мы с Г<ронским> под поезд с чужими Цейесами не бросаемся.
«Eux que le départ d’une femme ou la fuite du temps inspire…»
(Aragon, crieur public).
«Les prodiges ne sont plus dans les eglises, ils sont dans la rue…»
— Ils étaient quelquefois dans les champs… Sur mer aussi…
(Jésus, Jeanne d’Arc)[228]
…Во всю величину залива
В ответ на слезы мне «Колхозы»,
В ответ на чувства мне «Челюскин»
(Б. П. и я — Писательский Съезд 1934 г. июнь)
…Дорогой Б<орис>, я теперь поняла: поэту нужна красавица, т. е. без конца воспеваемое и никогда не сказуемое, ибо — пустота et se prête à toutes les formes.[229] Такой же абсолют — в мире зрительном, как поэт — в мире незримом. Остальное всё у него уже есть.
У тебя, напр., уже есть вся я, без всякой моей любви направленная на тебя, тебе экстериоризировать меня — не нужно, п. ч. я все-таки окажусь внутри тебя, а не вне, т. е. тобою, а не «мною», а тебе нужно любить — другое: чужое любить.
И я дура была, что любила тебя столько лет напролом.
Но мое дело — другое, Борис. Женщине — да еще малокрасивой, с печатью особости, как я, и не совсем уже молодой — унизительно любить красавца, это слишком похоже на шалости старых американок. Я бы хотела бы — не могла. Раз в жизни, или два? — я любила необычайно красивого человека, но тут же возвела его в ангелы.
Ты был очень добр ко мне в нашу последнюю встречу (невстречу), а я — очень глупа.
Логически: что ты мог другого, как не звать меня <фраза не окончена>. Раз ты сам не только в ней живешь, но в нее рвешься. Ты давал мне лучшее, что у тебя есть. Но под всеми твоими навязанными в любовь бабами — была другая правда: и ты со мной был — по одну сторону спорящего стола.
Я защищала право человека на уединение — не в комнате, для писательской работы, а — в мире, и с этого места не сойду.
Ты мне предлагал faire sans dire,[230] я же всегда за — dire,[231] к<отор>ое и есть faire:[232] задира этого дела!
Вы мне, — массы, я — страждущие единицы. Если массы вправе самоутверждаться — то почему же не вправе — единица? Ведь «les petites bêtes ne mangent pas les grandes»[233] — и я не о капиталах говорю.
Я вправе, живя раз и час, не знать, что такое К<олхо>зы, так же как К<олхо>зы не знают — что такое — я. Равенство — так равенство.
Мне интересно всё, что было интересно Паскалю и не интересно всё, что было ему не интересно. Я не виновата, что я так правдива, ничего не стоило бы на вопрос: — Вы интересуетесь будущим народа? ответить: — О, да. А я ответила: нет, п. ч. искренно не интересуюсь никаким и ничьим будущим, к<отор>ое для меня пустое (и угрожающее!) место.
Странная вещь: что ты меня не любишь — мне всё равно, а вот — только вспомню твои К<олхо>зы — и слезы. (И сейчас плачу.)
Однажды, когда при мне про Микель-Анджело сказали биф<ш>текс и мясник, я так же сразу заплакала — от нестерпимого унижения, что мне (кто я, чтобы…) приходится «защищать» Микель-Анджело.
Мне стыдно защищать перед тобой право человека на одиночество, п. ч. все стóющие были одиноки, а я — самый меньший из них.
Мне стыдно защищать Микель-Анджело (одиночество) — оттого я и плачу.
Ты скажешь: гражданские чувства М<икель->А<нджело>. У меня тоже были гражданские — т. е. героические — чувства, — чувство героя — т. е. гибели. — Не моя вина, что я не выношу идиллии, к к<отор>ой всё идет. Воспевать к<олхо>зы и з<аво>ды — то же самое, что счастливую любовь. Я не могу.
(Набросок письма карандашом, в книжку, на скворешной лестнице, в Фавьере, пока Мур спал. Письмо было лучше, но Б. П. конечно его не сберег.)
(Одновременно — другому: последнему, к<оторо>му я нравилась — пишу это в те же дни (июньские — четыре года спустя))
…Главное, чего не забудьте:
я в Вас не влюблена, я по Вас и без Вас не томлюсь, мое «скучаю» значит: рада была бы здесь с Вами ходить и беседовать. И еще — привыкла.
У меня к Вам — братское чувство, одной семьи. Ни малейшей ревности — женись Вы завтра, я за Вас была бы счастлива, а за себя — спокойна, что никогда уже не смогу Вам сделать никакого зла.
Мне в жизни нужна не влюбленность, а понимание и помощь.
Будь я совершенно свободна, я бы Вам сказала то же самое, я бы никогда не соединила своей судьбы с Вами — и ни с кем уже.
Поэтому — умоляю: забудьте обо мне как о женщине — во мне ее так мало.
Если мне тогда хотелось к Вам прислониться — то с той же нежностью как к каштану — при чем тут пол? И не сделала я этого только потому что Вы не каштан.
(NB! После этого сразу и навсегда перестал писать и «любить».)
Я могу раскрыть руки — только от безмерности души моей, от невозможности встретить ровню — или хотя бы ровесника всех моих возрастов, соотечественника всех моих климатов, включая в это объятье и всех молодых женщин, которых Вы будете любить.
227
Обращено к Юрию Павловичу Иваску (1896–1986) — поэту и критику, жившему в то время в Эстонии.
228
«Те, кого вдохновляет уход женщины или бег времени…»
(Арагон, публичный крикун).
«Чудеса более не свершаются в церквях, они свершаются на улице…»
— Они случаются иногда в полях… И на море…
(Иисус, Жанна д’Арк) (фр.). Фразы из выступления Л. Арагона на Международном конгрессе писателей в защиту культуры 25 июня 1935 г.