1) Никогда не гулявши ночью, всё виденное (и слышанное!) принял за вообще-ночь — 2) — луну и звезды включил в свое общее удивление 3) страшный трус (то же с морем, с криком поезда, со всем сильным) 4) трусость — усиленная восприимчивость, свидетельство об остроте чувств и, по-старинному, — «тонкости нерв». Выход — воля, в три года — рано. Не боятся шума только глухие — или тупые, вообще же ничего — дураки.
Трус только кто остроте своих чувств (и тонкости нерв!) — уступил: упал — или сбежал.
И совсем не знаю еще, что мне милее (презреннее) тупец — или трус.
Роднее — во всяком случае — трус: я всего боюсь: лифта, автомобиля, парохода, но только — технического: ни львиного реву, ни колоколов, ни грозы не боюсь. Еще безумно — м. б. безумнее всего — боюсь толпы (взятости в оборот). Но это — да и всё это — уже дело сердца (физического). Мое — здоровое. И — безумное.
Еще о фейерверке: — А ты же хотел на войну идти? Там ведь тоже стреляют! — Я не хочу на войну: она страшная.
Еще Мур. Третьего дня, за неубеганье с пляжа катался на осле. (Дама — ослятница.) Вчера вечером, я — Ну что, Мур, как гулял, видел ослика? — Ослика не было, он больной. — Почему больной? — Потому что я у него так тяжело на спине сидел. — Что ты! Осел крепкий. Он м. б. съел что-нибудь? — Он болезнь съел. Взял и (глотательное движение) съел. — А у хозяев — дама такая ословая — есть на сякмый случай — молоток. Она сняла ему кожу, побила в него гвоздем, и еще, и еще, и помазала мазью лишаи, и потом кожу опять надела, и вынула гвоздь — и стала шерсть.
(NB! Напоминает изумительную китайскую сказку — о дьяволе в девичьей коже: Die bemalte Haut.[33] 1938 г. Там тоже всё это снимается и надевается.)
— А тебе, Мур, можно снять кожу? — Мне — нет, только ослу.
Письмо
Милый папа, я скажу, что я тачку вижу, папа милый, я Вас очень люблю, я скажу, что я был на Фéрмаксе (NB! и Фэрбанкс, и фейерверк), потом ушел домой, п. ч. я боялся звезды, к<отор>ая сверкала («Вечер был, сверкали звезды…»[34]) — и еще летала — так нагнулась и взбрызгнула! (А он в Мёдоне — засмеялся? — Нет, Мур, письмо еще пойдет на почту, потом поедет в поезде…) — А там папа, на почте? Дайте мне деньги — к папе поехать один в Мёдон, мне не страшно.
Мур — 29-го авг<уста> 1928 г. (о собаках)
Я: — Мисс, это Блакó — мать, а сам Блакó — сын.
Он: — Нет! Мальчик и девочка! С ушами, с хвостами, с когтями! Безрукие! У них отрезали на войны.
Мур
Глоточек — светочек
— Позвольте мне одну ма-аленькую светýшку зажгить! (NB! спичку)
Письмо Вере (тогда С<увчинской>, потом Т<рейл>, ныне —?[35])
— Вы конечно не ждете этого письма, как не ждала его — я.
Хотите в двух словах его содержание? Если бы я была мужчина — я бы Вас любила. Грубо? Как всякая формула. Что же мне мешает сейчас, будучи женщиной и т. д. Знаю. Сама говорила и буду говорить.
(NB! Мешала мне тогда, очевидно, полная ненужность ей женской любви. И — поэтовой любви. Нужность ей только мужской любви. Всчётность для нее — только мужской. Но это выяснилось — год спустя. 1938 г.)
(Мысль: нужно ли дальше? Всё уже сказано. Сам факт письма отъезжающему — то, что не смеешь сказать — а что не смеешь сказать? Ясно.)
Для пущей же ясности: мне жалко, что Вы уезжаете. Потому что я Вас люблю. Полюбила за эти дни. Полюбила на все
дни. За гордость. За горечь. За детскость. За огромную доброту. За неженский ум. За душевное целомудрие, о к<отор>ом упоминать — уже не целомудренно. За то, что Вы так очевидно и явно — растете больше. За любовь к котам (скотам). За любовь к детям. Когда у Вас будет ребенок — я буду счастлива. Мне очень больно расставаться с Вами. Кончаю в слезах. Письмо разорвите.
— Знаю, что хранит (десять лет подряд). Еще знаю — пришлось узнать, невольно! — что два года спустя получения этого письма старательно и цинически уговаривала С. со мной разойтись (рукоплещу Вашей новой жизни — зачем В<ам> нужна М. — и хуже) — в жизни продолжая ласкаться. И я ничего не чуяла — и ничего <подчеркнуто трижды> не чуя! — разлюбила — и даже отвратилась — и постепенно превратила ее в нарицательное — пустоты и низости: — Вот и вырастешь — Верой С<увчин>ской. (Сердце — чуяло!) Это она первая развела меня с Алей, на к<отор>ой — навсегда ее печать: пустоты. Теперь вижу, что над этим разводом — работала. И над этим. И здесь — удалось.
Кстати, единственный в моей жизни случай женского предательства, женского заспинного удара.
Но — все ее братья умерли в детстве, не доживали, последний (Твоя Смерть) был — блаженный: 13-ти лет — трехлетним.[36] И м. б. вся ее низость (и предательство) — только мозговой порок.
Ребенок у нее есть — 9л. спустя после моего пожелания — а у ребенка (девочки, к<отор>ую назвала Kiki) кроме русской няни и бабушки — еще скандинавская няня, и ребенок этот (7 мес.!) отправлен с Nurse[37] — в Plessis-Robinson.[38] А мать — здесь: ходит по гостям и собраниям.
А письмо — хранит. (Документ? Патент на благородство? Но — кому я его ни выдавала!!! Скорей — примета обратного!)
Мур — 11-го сент<ября> 1928 г.
Я: — За кого еще помолимся?
— За Бога!
(Здесь кончается квадратная зеленая тетр<адь> с географической картой — Егорушка. — Начата 11-го марта 1928 г. в Мёдоне, кончена 11-го сент<ября> 1928 г., в Понтайяке.)
ВЫПИСКИ ИЗ ОГРОМНОЙ СИНЕЙ ЧЕРНОВОЙ
Понтайяк, 15-го сентября 1928 г. — Мёдон, 31-го января 1930 г.
Мур
(конец Октября 1928 г. — 15-го — 20-го)
— Папа! Почему я Вас совсем не вижу? Когда Вы туда уходите, Вы становитесь — негр? (Уходит в соседнюю темную комнату — и в ней чернеет (негр).)
Дьявол, это как яблоко. — Элиза, это похоже на язык.
35
Вера Александровна Сувчинская (1906–1987), урожд. Гучкова (дочь военного министра Временного правительства А. И. Гучкова), во втором замужестве Трейл. Принадлежала к левым, просоветски настроенным кругам эмиграции (ее первый муж, П. П. Сувчинский, — один из лидеров евразийства); впоследствии (в первой половине 1930-х годов) стала сотрудницей ГПУ (по показаниям С. Я. Эфрона на следствии, была завербована лично им). После войны не возобновляла своей прежней деятельности, постоянно жила в Англии, занималась журналистикой, главным образом как кинокритик.