«Тогда жди моего знака. Барыне, полагаю, еще месяца три лечиться, а в первые три недели будет пить мой отвар в день по стакану. Далее просто прогулки и спокойная жизнь. Однако советую перебраться в Каньези на Желтый ручей, это недалеко от вас. Что делать в Каньези, распишу на бумаге, держаться того неукоснительно, и барыня будет здорова».
«Где ж вы набрались такого искусства?» — с восторгом воскликнул я. «Как смерть пережил, пришло ко мне прозренье, — ответил он, — я каждую травку изнутри вижу. Во всем окружающем есть целебные свойства. Смотри на собаку. Она лечится, не ведая медицины. Просто знает, какую травку съесть. Но речь не о том. Я должен все обдумать и роль твою в деле определить. Хоть ты человек верный, на одного не могу положиться. Вдруг от меня поплывешь и волны поглотят тебя? Скажу прямо, я несколько строю путей, и ты один обеспечишь. Ступай же обратно, жди приказаний, но будут они изложены тайным реченьем, и вот тебе ключ». Он бросил мне медный кругляш с дырочками. «Приложишь пластину к бумаге и сразу поймешь. Ну, с богом, Матвей».
Он протянул мне руку, и я приложился к руке. Была она белая, холеная, истинно царская рука.
Вернулся я на италийский берег, привез барыне отвар. И отвар оказался воистину чудным. Уже на второй неделе барыня стала дышать свободней, щеки ее порозовели, и жизни прибавилось в ней настолько, что выходила она гулять со служанкой и живо поглядывала на господ, которых лечилось на здешних водах множество. Потом настоял я, чтоб мы перебрались в Каньези, и скоро графиня стала совсем здоровой. «Это не русские знахари! — говаривала она. — Вот где умеют врачевать человека».
Я ждал известия с Черных Гор и дождался, но известие было ужасным. Подосланный турками человек заколол кинжалом правителя Черногории Стефана Малого. Сердце мое упало. Кому, как не мне, знать, кто скрывался под этим именем. Теперь было некому мне служить, и тайна, которая возвышала меня, канула в черную бездну.
Мы вернулись в Россию. И тут довелось мне узнать, что государь Петр Федорович не только жив, но и собрался с силою, чтобы вернуться на трон российский. По всей земле катилась молва, что с большим войском пришел он с Урала и бьет царских генералов. Два человека исчезли бесследно из нашей деревни, бежали, видать, к государю.
Наехал к зимней охоте граф Иван Матвеевич, похвалил меня за верное служенье графине, а про государя сказал, что все враки, Петра Федоровича, мол, сам видел в гробу, а нынче себе имя его присвоил какой-то казак. Да что же еще сказать было барину? Доставил он мне известье о Насте. Она уехала из Михалкова в Москву и живет в пансионе у строгой дамы, так что навестить ее теперь нет никакой возможности. «А через год в Европу ее повезут. Так что простись, Матвей, со своей Настей, скоро она уж видной станет девицей».
Дальше Иван Матвеевич дал мне сверток и объявил: «Сунь-ка куда подальше от всякого глаза. То вещь бесполезная, я бы и выкинул, да княгиня просила хранить». Я этот сверток взял, но Иван Матвеевич захотел еще раз взглянуть. Снял он с пакета обертку, развернул. Оказалось, то шелковый штандарт с вензелем, расшитый богато, «М-да, — сказал Петр Иванович, — это знамя голштинского полка, любил его покойный император. Ну, полк-то само собой разогнали, да Лизка знамя уберегла». Посмотрел он, вздохнул и перекрестился. «На чердак спрячь, пожалуй, в ящик железный, где мои старые курсы лежат». С тем и уехал. «А Настю, — говорил, — нам с тобой уж не скоро видать».
До чего случай может всю жизнь перевернуть! Дался мне этот полковой штандарт, из головы не шел. Надо же, думаю, любимое знамя государя. Небось не хватает ему нынче этого знамени. А слухи, надо сказать, шли удивительные. Государь Петр Федорович брал со своими полками города, бил царское войско, и многие солдаты шли под его руку. Проехал через наши места отряд польских конфедератов, что отбывали наказанье в России. Конфедераты восстали и решили воевать на стороне государя. «Неужто не знаете, — кричали они, — что Катька царица ложная, обманная, а истинный государь теперь с ней воюет и скоро погонит из Петербурга, а вам, если поможете, многие милости будут!»
Так или иначе, а весною собрался я, сунул штандарт за пазуху, перекрестился и двинул к Казани, где, по слухам, стояла армия государя. Если уж, думаю, не до меня ему сейчас, то я, как присягу давал, должен послужить ему верой и правдой. Взглянул я на родные места, слезу вытер и пообещал вернуться сюда не простым человеком, а обласканным милостью государевым слугой.
Не стану долго рассказывать, как добирался, только нашел я войско и самого государя. Что и говорить, поразил меня по первости вид государевых войск. По большей части то были разбродные казаки да мужики от сохи, в военном деле не разумеющие. Обличье у многих было дикое, одежда разношерстная, а оружья порой и вовсе никакого. Но ведь бивала же вот эта толпа умелые полки!
Нашел я походную канцелярию и высказал, что имею важное дело до самого государя. «Мало ли всяких дел! — отвечали мне. — Говори, какое. Государь нынче занят, поди, и принять тебя не захочет». Тогда распорол я пояс, вытащил империал, некогда мне дарованный, и просил без слов показать его государю. Казак унес империал, а через некое время вернулся и сказал, что государь пожелал меня видеть.
Провели меня в избу, не больно-то царскую, но где же в походах сыщешь дворцы? Государь сидел на лавке в голубом кафтане, подпоясанном серебряным поясом. С первого взгляда я понял, что это не тот человек, и сердце мое упало. Человек в голубом кафтане понял мое смущенье и громко сказал: «Да ты не дрожи, а то я тебя не признаю. Говори, с чем пришел. Уж коли носил по России мой лик, то, стало быть, присягал и остался мне верен».
Делать нечего, вздохнул я и развернул перед ним знамя. «Может быть, вы и запамятовали, ваше величество, но это штандарт голштинского полка, который всегда был мил вашему сердцу».
«Я запамятовал? — крикнул человек в кафтане и грозно сверкнул своими черными очами. — Да он по ночам мне снится! — и тут же взгляд его сделался лукавым. — А ну-ка подите вон, — сказал он своим людям, — я со старым знакомцем наедине говорить буду».
Все вышли. Подпер рукой он голову и говорит: «Ну, сказывай все. Вижу, не за того ты меня принял. Да я-то другим не стану. Видал, как дело идет? Казань возьму, Петербург и в Москву на царство приеду. Станешь мне верно служить, тебя не забуду. А теперь поведай, какая дорога ко мне привела».
Не стал ничего я утаивать. Взгляд у него въедливый, острый. Сразу я понял, говорить надо правду, иначе живым ноги не унесу. Рассказал я ему всю историю. Он слушал внимательно, любопытный был человек. «Что же ты раньше мне не попался, — говорит, — я бы кое-что перенял от твоих слов. Что же до черногорского государя, то, боюсь, и он не выше меня. И с дитятком темное дело. Доверчивый ты человек! Но такие моему сердцу любезны. Да я и сам доверчив. Вижу тебя первый раз, а сразу в ближние люди беру. В коллегию тебя определю. Станешь государственный человек!»
Я поблагодарил, но попросил, чтобы меня отпустили, ибо горько было тогда на душе. «Нет! — Он снова полыхнул очами. — Раз пришел, то служи! Или ты хочешь выйти да объявить, что не истинный я государь, а казак Пугачев Емелька, как то сказано в Катькином манифесте?» Я поклялся, что ничего дурного не замышляю, но Пугачев стоял на своем, и ничего мне не оставалось делать, как остаться у него на службе.