«Любезный сынок,
на письмо твое отвечаю сразу и уж не знаю, успеет ли оно тебе помочь. Сын мой любезный, должен я тебе повиниться, а не повинившись, ничего разобъяснить не могу. Настенька, повстречавшаяся тебе в дороге, есть твоя ближняя родня, о чем она не ведает, но теперь прознаешь ты.
Все верно она сказывала о Кукушкином доме, и что хоронилась там, и что жила потом в Михалкове. Сын мой любезный, не знаю, как то и вымолвить, но Настенька та не есть государева дочь, она сводная сестра твоя, которую я по глупости и на старую голову прижил с девицей из дворни моей в Дуплянке.
Да хоть и не по глупости, а по любви. Девицу, коей имени не называю, я истинно полюбил. А потому не называю, что в живых ее нет, она умерла тотчас после родов, и плакал я неутешно долгие дни, да и сейчас вспоминаю с тоской сердечной.
Сын мой, и вправду сошлось, что в те же дни Елизавета, сестра княгини Екатерины Романовны, разрешалась от бремени, неся то бремя от покойного государя. И те роды оказались несчастливы, младенец вышел неживой. Слухом, однако, земля полна. Многие знали, что Елизавета ожидает дитя, и не поверили, что дитя это скончалось.
Так и вышло, что розыск привел к моей Настеньке, которая, ничего не ведая, перебирала маленькими ножками и ходила по ягоду. О первом наезде злодеев мне тотчас рассказали. Я стал узнавать и дознался, что происходит то по указке важных лиц, а в роли похитителя подвизается один нехороший человек, имени которого говорить не стану. Можешь представить, что было бы с Настенькой, если б затея разбойников удалась?
Был у меня в то время один знакомец черногорского происхождения, состоявший на русской службе. Он взялся боронить Настю и наказать злодеев. Дело свое он сделал, злодеев подстерег и отбил у них Настю. Княгиня Екатерина Романовна взяла дитятку в свое именье. Совершалось то в полной тайне, и об новом Настенькином месте никто не знал. А уж девчушка была загляденье! Ты пишешь, что и сейчас хороша, и то радует мое старое сердце, поскольку, как отъехала за границу, так я ее и не видел.
Печальней всего, что хвост молвы от нее не отстал, а только разрастался. Из дочки моей, скромницы, превратили ее в лицо, опасное для власть предержащих. Как то больно, нелепо и несправедливо.
Сын мой, ежели будет случай, скажи Настеньке все как есть, и поцелуйтесь как брат с сестрой. Я и во весь голос могу заявить, признать вину. Нечего ей пребывать в сомнительном состоянии, неугодном российской короне. За что такая судьба?
Ты пишешь, что Настенька богата. И это ранит меня, ибо, чую, богатство ее сомнительно. Что до выкупа, деньги я соберу, хотя ты знаешь, как много долгов. В прошлом годе урожая в смоленском не получилось, даже целый Хотиловский лес пришлось запродать. Но деньги я соберу, хотя, рассудить по-родственному, отчего богатой сестре не способствовать брату? И может, Настенька простит этот долг, не ругай меня, старика. Простил же я Плющееву те пять тысяч, которые он проиграл мне на рождество.
Петенька, сын, не запамятовал ли ты за нынешними увлечениями о просьбе моей воздвигнуть статую матушке-императрице? Я бы хотел, чтобы матушка стояла над морем, простирая руку к волнам. Лик ее должен быть возвышенный. Коли такая статуя будет к следующему лету готова, я извещу о том нужных лиц, и, глядишь, матушка завернет в мои земли и на себя полюбуется. Не для себя стараюсь, для тебя, сынок. Ежели статуя покажется, смело можно испрашивать для тебя камер-юнкера.
И еще, сынок, есть к тебе просьба, привези мне табачку турецкого, хорошего, фунтов несколько. Табак у нас отчего-то трухлявый, я намедни закашлялся, чуть было душу богу не отдал.
А Настеньку зазвать бы к нам. Да боюсь. Надо бы все же прояснить это дело, иначе намылят нам холку. Но и передай Настеньке мои поцелуи и всяческое благословение.
За сим прощаюсь. Твой папенька граф Осоргин.
Писано в Москве, июня 21 числа».
Последнее слово
Любезный читатель! Повесть моя закончена, остается присовокупить несколько слов.
В середине лета 1786 года мы уже были в Москве. Петр Иванович переживал ужасно, но время шло, и душевная рана его затянулась. Через два года он женился и завел жизнь размеренную, ничем не отличную от жизни прочих российских дворян.
Статуя государыни так и не была возведена на крымских землях Осоргина, о чем старый граф сокрушался до конца жизни, будучи уверенным, что в этом случае сын непременно стал бы камер-юнкером, а то и камергером императрицы.
О Насте ходили самые разные слухи. Сначала доносили, что со своими кораблями она добралась до одного из атлантических островов и основала там поселение под своей эгидой. Поселение будто бы процветало, пока к острову не пристало французское военное судно и не предложило поселенцам сдать оружие и вывесить французский флаг. Произошла ожесточенная схватка, и поселенцы захватили корабль, но сопровождающий его шлюп успел уйти в море. Через полгода на остров явилась целая эскадра, на этот раз поселенцы не могли ей противостоять. Многие, в том числе и Анастасия, были захвачены в плен и доставлены во Францию на суд короля. К счастью, как раз в это время король был низложен, Бастилия срыта, а пленники отпущены на свободу.
По другим слухам, Настя раздала все свое богатство ближним, а сама до скончания дней пребывала в одном из горных монастырей Черногории. Третий и самый краткий слух извещал, что в первые же дни после отплытия из Нового Света ее корабли погибли во время бури перед Дарданеллами.
Так или иначе, но звезда ее вспыхнула, как в осенние звездопады, и навеки канула в темноте. Что до меня, то до скончанья своих дней я буду надеяться на новые известья о ней.
Всяческие слухи о том, что император Петр и его дочь живы, не прекратились, и до самой смерти государыни ими пользовались разные лица. Полагаю, что одним из таких и был тот черногорский «пан капитан», он же правитель Стефан Малый, которому старый граф доверил охрану Насти. Вероятно, он и в самом деле считал, что спас дочь государя, потому и оставил наследство Насте, совершенно тем самым уверив соратников, что он доподлинно спасшийся государь. Свою роль этот человек играл до конца.
Первое время граф Петр Иванович подумывал вызвать Струнского на отложенный выстрел, но потом плюнул и решил позабыть эту историю. Но не позабыл Струнский, не без его участия молодой Осоргин оказался на плохом счету у государыни, и только восшествие на престол нового императора вызволило его из ссылки в смоленском имении.
Струнский государыню не пережил, но до самой смерти он продолжал печатать ей оды и хвалы. В одной из них я прочитал:
Спустя несколько лет в книжной лавке я встретил очень толстого нелепого человека, который подошел ко мне с заискивающей улыбкой и приподнял гороховую шляпу.
— Не узнаете, сударь? Да и я вас не сразу узнал. Возмужали, возмужали!
Я узнал его по запаху, от него несло жженым пером.
— Да-с, Курячин. — Он потер маленькие ручки и улыбнулся с самым виноватым видом. — Чудо! Я все вспоминаю, чудо! Ах, какая дева была! Так бы и пополз за ней в преисподнюю. Зря граф тогда испугались, с ней надо было плыть. Да и вам, молодой человек. А что? Меня Струнский щипал, вас тоже так или иначе щиплют. Нет-с! Бежать надо было, бежать! Тут жить невозможно, нет-с!
Он еще раз улыбнулся виновато, поклонился и исчез.
Я продолжал и продолжаю свое учение. Знанья свои я постараюсь употребить так, как о том мечтала Анастасия. На пользу людям, во благо человека. Я всегда буду помнить ее, добрую, пылкую. Я не забуду и той надежды, которую она пробуждала в сердцах людей. Только надежда на лучшую жизнь и позволяет нам нести тяготы дней.
И тебе, мой неизвестный читатель, я желаю пребывать в добром здравии и не расставаться с надеждой. Я верую, наступят прекрасные дни, когда мы заживем жизнью полной, свободной, когда сбудутся ожиданья и все вокруг озарится благим светом.