Тем не менее, вот моя просьба: нуждаюсь более чем кто-либо, двое детей (11 л. и 6 недель), писать в настоящих условиях совершенно не могу, не писать — не жить.
Если можно, назначьте мне ежемесячную ссуду, ссуду — если когда-нибудь вернется в России прежнее, и субсидию — если не вернется.
(Про себя: знаю, что не вернется!)
Деньги эти мне нужны не на комфорт, а на собственную душу: возможность писать, то есть — быть.
Могла бы ограничиться официальны прошением, но Вы не государство, а человек <фраза не окончена>
Руки — чтоб гривну взымать с гроша...
(Очевидно, ассоциация с Розенталем — кстати, ловцом жемчуга (NB! чужими руками) и, кстати, естественно мне никогда ничего не ответившим.)
10-го марта 1925 г.
Если бы мне сейчас пришлось умереть, я бы дико жалела мальчика, которого люблю какою-то тоскливою, умиленною, благодарною любовью. Алю бы я жалела за другое и по-другому. Больше всего бы жалела детей, значит — в человеческом — больше всего — мать.
Аля бы меня никогда не забыла, мальчик бы меня никогда не вспомнил.
О его имени: мое имя было Борис, был бы Борис — с первого дня был бы Борисом: Борюшкой, Барсиком. Георгий — Сережино имя, мой дар С. и мой удар — себе, потому, д. б. не зовется.
Когда начну?
Буду любить его — каким бы он ни был: не за красоту, не за дарование, не за сходство, — за то, что он есть. М. б. это самая большая любовь моей жизни? Может быть — СЧАСТЛИВАЯ любовь? (Такой не знаю. Любовь для меня — беда.)
И чуть с языка не сорвалось: — Борюшка! — нет, в этом я честна, ну пусть — Георгий. Барашек мой.
— Господи! — (думаю о смерти) не узнать каким ты будешь, не увидеть тебя. Я на тебя за все эти пять недель ни разу не рассердилась (нужно знать меня, мою физическую любовь к свободе и повышенную слуховую чувствительность!). Самое мое острое и частое чувство к тебе — благодарность.
(Продолжение Крыселова: гимн пуговице.)
Волосы вверх, как у музыкантов,
Гениев, прощалыг...
И была доброта в той руке...
(NB! — чьей? 1933 г.)
Запись:
Сыну своему я пожелаю быть, как я, произведением природы, а не искусства.
Демон
Шуман
(Об утрачиваемости первоначального смысла больших имен. Шуман — (Schumann) — башмачник, а звучит как шум потоков — как оно и есть. Особенно для русских.
Кто же сейчас думает, что Пушкин — от пушки, Некрасов — от некрасивости, Фет — от fett [128], <фраза не окончена>
Мысль:
Влияние далекого современника уже не влияние, а сродство. Для того, чтобы, напр., Генрих Гейне (1830 г.) повлиял на меня (1930 г.) нужно, чтобы он заглушил во мне всех моих современников, он — из могилы — весь гром современности. Следовательно, уже мой слуховой выбор, предпочтение, сродство. Не подчинение, а предпочтение. Подражатель не выбирает.
50 гр. воды, 50 гр. молока, неполную чайную ложку манной крупы, варить 5 мин.
Два раза в день по две ложки.
(Здесь начинается манный прикорм Георгия. Шесть недель. Переносит отлично.)
Мысли и строки
(Борису)
Мы встретимся как покойники
Не иметь уже права дарить (брак), не иметь уже права терять (нищета). В обоих случаях ничто не твое, в первом — ни улыбки, во втором — ни копейки.
А главное (нищета) масса лишнего хламу, который не имеешь права выбросить.
Удивляюсь любящим землю как лучшее мыслимое, ничего кроме нее не желающим. «Не желаем, потому что не знаем». А я желаю, потому что знаю. Мое желание и есть знание. Если не нравится эта — значит, есть другая. Не было бы другой — нравилась бы эта. (Заложенность другой — внутри.)
И еще: у меня к земле в лучших ее случаях неизменное: се n’est que ça? [129] (Лучший ее случай — <пропуск одного слова>.) В лучших ее, потому что музыка, небо — иногда любовь — не ее (случаи), иной земли — законы.
(NB! А материнство? А природа? — Додумать. — 1933 г.)
«Вот моя деревня,
Вот мой дом родной» —[130]
что касается меня — я всегда предпочту родной «деревне» — чужой «город», своему маленькому — чужое большое. (А разве есть свое маленькое и, главное, разве есть чужое большое?)
Что же касается деревни и города — Дольние Мокропсы поныне предпочитаю Парижу. Там были гуси — и ручьи — и вдоль ручьев дороги — и красная глина из которой Адам, красная глина как на Кубани, где я никогда не была — и тот мой можжевеловый кипарис (Борис <фраза не окончена>
Таруса — Langackern — Коктебель — Мокропсы (Вшеноры) — вот места моей души. По ним — соберете.
В Париже (живу восемь лет) и тени моей не останется. Разве что на Villette (канал, первый Париж...). 1933 г.
Сравнение: курит как цыганка.
Запись:
— «Чего только ни сделаешь, чтобы они не плакали!»
Это у женщин распространяется и на мужчин.
(Первая глава Крыселова закончена 29-го марта 1925 г. — Писала ровно месяц.)
Попытка 1-ой главы нáчисто
крыселов
— Теперь о Крыселове. Так и напечатали в Воле России — Крыселов. Редактора друг другу: — Но почему Крыселов? Разве Крыселов? Наверное ошибка, описка... Но нет: — везде. М. б. М. И. так больше нравится? И только один Сталинский, безапелляционно: «Раз у М. И. Крыселов — значит Крыселов и есть. М. И. не может ошибиться. Значит мы все ошибаемся».
Так и оставили. Так и стояло в (кажется мартовском) № Воли России: КРЫСЕЛОВ.
Потом — началось. Главный редактор — лютый старичок Лазарев [131]: — «Товарищи, мы опозорились». И все знакомые: — В чем дело?
Дошло до словаря (с него бы нужно было начать!). КрысОлов. Я: — Ошибка. Смотрим в другом: КрысОлов. Во всех словарях Праги, Вшенор и Мокропсов (Дольних и Горних) — КРЫСОЛОВ.
— Но, господа, в чем же дело?
— Не знаем. — Вам знать.
131
Лазарев Егор Егорович (1855 — 1937) — в молодости народник, затем эсер; эмигрант с большим дореволюционным стажем. Был издателем (а не главным редактором).