— И что мы видим? — Гришко с усмешкой проговорил.
Первым, как прилежный ученик, вылез я, хотя нас там много стояло.
— Остеомиелит ребра! — доложил я.
— Правильно говорит, умный мальчик! — оценил шеф. — Ну и что будем делать?
— Резекцию! — смело произнес мой друг Станислав, гордый потомок польских шляхтичей.
— Правильно! — одобрил Гришко и поднес хирургические щипцы к гнилому ребру. — И сколько берем? Столько?
— Да, — вставил Ваня, разумно решив, что соглашаться с шефом дело безопасное.
— Раз ты советуешь... — подытожил Гришко, и мы испуганно сжались. Некоторое время он медлил и молчал, как бы спрашивая нас: «Ну? Отвечаете?» Все вдруг стали смотреть как-то в сторону, с интересом оглядывая трупы на соседних столах. — ...Ну ладно! — произнес он, и не успел никто из нас пикнуть, как он уже отщелкнул щипцами кусок ребра и небрежно кинул его в корзину. — Ну? Все?
Вопрос был явно провокационный. Что было делать? Промолчать? Скромность в хирургии, как и в любых делах, не лучшее качество. Сказать что-нибудь? А вдруг ошибешься? Сказать «еще»? Обратно кость не пришьешь! Конечно, можно было не терпеть эти издевательства шефа, повернуться и уйти, как ушли уже многие. Стояли только мы — самые стойкие. И долго он нас будет мучить на этот раз?
— Еще надо бы удалить — вон там почернение! — произнесла решительно Оксана, наш комсомольский вожак и к тому же неформальный лидер — во всем. Решительность — ее конек. У нас в стране очень любят, когда женщина занимается не своим делом, и всячески поддерживают это: женщина-машинист, женщина-капитан, женщина-космонавт, женщина-хирург. Оксана правильно рассчитала. Хотя почему-то казалось мне, что Оксану Гришко недолюбливает. А кого из нас он особенно любит-то?
— Ну, если требует женщина, — произнес Гришко, уже явно глумясь, и мгновенно отхватил еще кусочек. — Так достаточно? — поинтересовался он, кидая косточку в корзинку.
При этом он был абсолютно спокоен — потом истекали мы, хотя не делали ничего, только советовали... но на таких советах можно сгореть.
— Хватит?
Мы молчали. Опять он выставляет нас идиотами. А что было делать? Сказать «нет»? И правильно ли это — ребро ведь сильно гнилое... Проявить нерешительность в хирургии — хуже всего. Решительность лучше. И тут тихий Ваня решил, что и ему пора проявить решительность, и, прокашлявшись, сипло проговорил:
— Надо убрать еще... вон там, кажется, потемнение.
— Кажется или есть? — Гришко ожег его взглядом. Попался Ваня.
— ...Есть! — твердо проговорил Иван, явно решивший порвать навсегда со своей всегдашней робостью и пребыванием в тени.
— Ну что... он тоже право имеет, — совсем уже насмешливо произнес Гришко, — его тоже надо уважить! — и, положив щипчики, протянул руку в мутной резиновой перчатке к операционной сестре — за другими щипчиками? Эти, видимо, притупились?
На самом деле это была пауза для нас — если отрезанный кусок ребра окажется лишним, — лишним, разумеется, для операции, а отнюдь не для трупа, — этот вырезанный кусочек кольнет и каждого из нас: почему молчали, не поправили дурака? Я, например, ясно видел, что если отрезать еще кусочек, то концы ребра явно уже будет не стянуть вместе никакими силами! Но я молчал.
— Удаляю, — щелкнув в воздухе новыми щипчиками, произнес Гришко.
Мы молчали, прекрасно понимая ужас происходящего. Мы как бы рождались хирургами — из чьего-то ребра, — но каково при этом его обладателю?! Сказать? Я открыл рот, но осекся. Получится — я выслуживаюсь перед шефом, обсирая товарища? Не годится! Так, во всяком случае, говорил себе я. На самом деле мне, как и всегда, не хватало решительности и ответственности. А без решительности и ответственности, выстраданных вот здесь, за столом, хирургом не становятся. Так что мне здесь не место! Так же, как и моим друзьям! Но в чем-то они оказались решительнее меня. Увидев, что по их указаниям творится явно не то, они поодиночке стали линять... у меня даже на это решимости не хватило. Я стоял один за спиной Гришко, обливаясь потом. За все их советы расплачиваться мне! Но я не уходил. Нерешительность — или... Как-то казалось мне не очень стильным — насоветовать и убежать. Уж пусть лучше гроза! В кого-то должна ударить молния — так пусть ударит в меня. И вообще — неловко: работает знаменитый хирург, а зрители разбежались! И я покорно стоял. Помню, как в детстве в гостях у родственников мне дали в руки удочку, посадили у пруда и забыли. И я часов, наверное, пять просидел с этой удочкой, хотя поплавок не дернулся ни разу. При этом я еще вежливо улыбался, хотя меня не видел никто. А вдруг увидят и решат, что я недоволен их гостеприимством, не ценю их попыток меня развлечь? И я сидел, добро улыбаясь, над абсолютно неподвижным поплавком дотемна. Так и тут. Гришко отчикнул еще кусок ребра, кинул в корзину, обернулся и увидел лишь одного меня. По усмешке его было ясно, что он этого и ожидал.