Не забыл «куратор» и про меня.
— Ну! — вдруг крепко обнял. — Спасибо тебе! Как, на фанке-то еще играешь? — И, не дожидаясь ответа, подмигнул и скрылся.
— Ну-с... — Я с грохотом придвинул к кровати стул, уселся.
Пока вроде осматривать нечего — нашлепка на шраме держится, на медицинском клею, тампон под нашлепкой никуда не делся. Если вдруг и начнется — тьфу-тьфу! — какая-то гадость, то это будет не раньше чем дня через три.
— Ну-с...
Что-с? Может быть, слегка душновато? Но что делать — больничный воздух тяжел, пропитан лекарствами. Глянув наконец на Марину, я увидел, что она смотрит на меня с явным интересом — вовсе не как на врача.
— Вы... играете на пианино? — проговорила она.
— Да так. Развлекал народ в институте! — солидно проговорил я. — А вы?
— Я... как бы. — Она стеснительно улыбнулась. — Заканчиваю музучилище в этом году.
Почти коллеги!.. Коллеги, да не совсем. Музыкальную школу я закончил — семь классов, а потом мне популярно объяснили умные люди, что человеку с моей фамилией выше лучше не соваться. «А как же Шостакович?» — «А ты разве гений?»
Меня так и подмывало сказать, что она у меня первенькая, крестная моя: именно с ней я стал хирургом! Сказать? А вдруг ее милая улыбка (зубки слегка кривые, немножко торчат) мгновенно сменится звериным оскалом? «Ка-ак „первая"? Так вы что, практиковались на мне? Да как вы посмели? Вы знаете, чья я дочь?» Сказать? Я смотрел на Марину и ничего, кроме благодарности... и симпатии, скажем так, в ее глазах не видел. Сказать? Мне кажется, она обрадуется... за меня. Почему-то.
И на второй, и на третий день живот у Марины был мягкий, температура нормальная. Все путем! Я даже отменил промедол, поскольку болей не наблюдалось. Скоро можно снимать швы и выписывать. И — принимай, Родина, наш подарок!
Я смотрел на нее. Как-то мы сразу соединялись взглядами, как только я входил. Если вслед за мной входила сестра с уколами (в попку), то Марина краснела, и я выходил. Живот-то я трогал периодически, она вроде привыкла, а вот этот дополнительный ракурс ее смущал. Хотя врача не следует принимать за мужчину... но что-то мне кажется, что она во мне видит... не только врача.
На четвертый день я что-то вышел безумно рано... Ну, ясно — пока есть время — побыть с ней. Скоро выписывать... И что?.. Как что? Ничего! А ты что думал?! Накануне я признался ей, что она — первенькая! И она обрадовалась! За меня. «Не жалея живота своего!» Таких еще, честно, не встречал!
Я открыл дверь в ее палату и обомлел: одеяло было откинуто, а ее не было. Где она? Выписалась? Но я бы знал. Перевели в другую палату? Ее? Навряд ли! Резко ухудшилось состояние, увезли на повторную операцию? Так быстро это вряд ли могло произойти.
Я шел, озираясь, по коридору. Я хотел обойти уборщицу бабу Шуру с ведром, и вдруг она сказала:
— Эту свою блаженную ищешь?
— Да, — сказал я, — а что с ней?
— В третьей палате сейчас.
— Почему?
— Это ты у нее спроси! Утки носит выливать! За ночь у всех переполнились, так всем, видишь, не терпится, меня кличут, погодить, вишь, не могут. Она и пошла! Разбалует всех — а сама уйдет! А я тут!..
Я рванулся к третьей палате... там, кажется, коек двадцать. Потом остановился. Вряд ли ей ловко будет, если я увижу ее за этим занятием! Я оглянулся. Уйти? Но тут дверь из палаты открылась, и вышла Марина в синем халатике и с двумя полными стеклянными утками. Она в испуге отшатнулась.
— Извините, — пробормотала она.
Я кивнул и, не акцентируя, как бы даже не узнавая, прошел.
Потом меня позвали в приемную — надо было разобраться с доставленной избитой алкоголичкой, которая и тут продолжала драться. Кого к ней направить? Ну конечно меня!
Избитая, оборванная старуха — а может, и не старуха вовсе? — сидела на скамье за решеткой — в гадючнике, как мы это называем, куда сажали слишком буйных пациентов.
— Сволочи! — Она трясла решетку, ухватив ее синими руками.
— Ну? — глумливо проговорил дежурный врач Санько и достал из кармана галифе ключик. — Ну что, укротитель? Запускать?
Под ней натекла лужа крови, разбавленной мочой.
— Запускай!
Уклоняясь от ее замахов, я сумел все-таки ее осмотреть, обработал ссадины на руках и ногах — там была одна только обширная рана, с которой пришлось повозиться.
— Ну что, забираю? — спросил я Санько.
— Ну нет уж, пусть побудет, пока не успокоится! — усмехнулся Санько.
Но она не успокоилась — ее душераздирающие вопли неслись по всем этажам. Теперь она звала какую-то Марину: