— Марина! Ма-рина! Возьми меня отсюда! Марина! Ну дай же мне пить, я умираю!
Вопли эти слышны были и в ординаторской. Потом дверь открылась, и заглянула уборщица баба Шура.
— Эта твоя... блаженная... там уже!
Я понесся вниз. Марина в халатике, дрожа, стояла у решетки и смотрела на жуткую старуху, словно видела такую впервые. Возможно, что в ее жизни такого действительно раньше не встречалось.
Я тронул ее за плечо, она повернулась, но сейчас вроде не очень даже меня и узнала: настолько ее впечатлила старуха.
— Откуда она меня знает?! — дрожа, проговорила Марина.
— Да ну что ты?! — успокаивая, я обнял ее за теплое плечо. — Какую-то свою Марину зовет.
— А почему ей... не дают пить?
Это уже был сложный вопрос. «Не дают, потому что не хотят!» — так, наверное, правильно было бы ответить. Но я молчал.
— А разрешите... я дам ей попить? — спросила меня Марина.
Мы переглянулись с Санько.
— Разреши, конечно... но ведь она на этом не остановится, — шепнул мне Санько. Попал в самую суть.
— А где можно воды набрать? — Марина стала озираться.
— В сортире, где же еще! — Любопытная баба Шура оказалась тут же. Интересно, как все быстро почувствовали, что эта дочь своему папе жаловаться не будет, и обнаглели мгновенно!
— Марина! Ну дай же попить! — теперь, глядя уже на эту Марину, завопила старуха.
— Сейчас. — Марина торопливо скрылась в клозете.
Все, как зачарованные, глядели ей вслед.
— Да-а... только в райкомовском заповеднике мог такой ландыш вырасти! — сказал Санько.
Верно. Хотя по тону — враждебно.
Марина вышла с кефирной бутылкой, наполненной мутно-белой водой, протянула старухе. Та, хлюпая, жадно пила. Потом поставила бутылку на скамью, длинно вздохнула, и... наступила тишина. После часа диких воплей то было абсолютным блаженством — думаю, все, кто находились в больнице, испытали его.
Продолжая обнимать Марину за плечи — она еще дрожала, — я повел ее в палату.
— Никогда больше так не делай! — в сердцах произнес я. Даже не понял, как у меня это вырвалось. Потому, наверное, что переживал за нее. Представил ее жизнь в партийном застенке, и сердце буквально сжалось! Марина, что интересно, не произнесла: «Почему?», вообще ничего не произнесла. Видимо, разговоры на эту тему с ней уже неоднократно велись. Да, в семье «стального коммуниста» Кошелева есть одно слабое место, и, думаю, он знает об этом.
Наутро у нее было 38, 6! Я пальпировал ее живот. Вроде бы пока еще мягкий, не острый. Пока! Перитонит — самое страшное послеоперационное осложнение (семьдесят пять процентов летальных исходов), как раз со скачка температуры и начинается!
— Что там... скальпель зашили? — героически улыбалась она.
Я выскочил в коридор к дежурной сестре:
— Вы знаете... у Кошелевой температура скакнула. Думаю, надо бы капельницу с пятипроцентной глюкозой!
Медсестра, опытная баба, сразу усекла, к чему я клоню, и испуганно вскинула свои окуляры.
— Так скажите Коновалову!
— Вы скажите, — буркнул я, возвращаясь в палату.
Марина встретила меня улыбкой:
— Да это я просто простыла... Не волнуйтесь! Бегала вчера много!
Она успокаивала меня. А ведь перитонит, если б он был (тьфу-тьфу!) — то ведь у нее, а не у меня. А она меня успокаивает! Зачем я сказал ей, что операция моя — первая в жизни? Растрогался! А теперь!..
Потом все закрутилось — прибежал Коновалов, вызвал терапевта, с бряканьем вкатили капельницу.
Ночевал я на раскладушке в ординаторской. Полночи не сомкнул глаз, глядел в окошко, «выл на луну». Потом луну затянуло, и я вдруг сразу крепко уснул. Причем сон пошел сразу, красивый и, я бы сказал, с ощущением небывалого счастья — такое редко бывает наяву: какой-то красивый дом на широкой южной реке. И проспал! Меня растолкал Стас.
— Вставай, ударник коммунистического труда! Я помчался к Марине, распахнул дверь. Она глянула на меня, буквально сияя:
— Нормальная температура!
— Ур-ра! — завопили мы с ней.
Вдруг дверь распахнулась... и вошел Гришко:
— Вот ты где... Обыскался тебя. Иди — там аппендикс привезли.
Гришко вышел.
— Ур-ра! — снова завопили мы.
Потом она с улыбкой прижала ладошку к шву: не разошелся ли?
Глава 7
Марина
Да, конечно, смешно. Счастье было только в больнице. Ее стены защищали нас. Хотя тревога уже была. Да и так уж сильно миловаться врачу с больной у всех на глазах не положено. И лишь во взглядах — и то, когда рядом никого не было, чувствовалось все.