Крис как-то беззаботно (чуть ли не насвистывая) срезает с поверхности сердца изрядный кусочек — и небрежно кидает в бювету, в мусор. Сильное зрелище!
— Вилочковая железа отрезана, — комментирует Гриня, — ненужная вещь. С возрастом — даже вредная!
Но будет ли у этой девочки возраст?
Крис взял у сестры ножницы и стал спокойно резать правый желудочек сердца. Все сердечко было с орех, а каждый желудочек — с пол-ореха, тем не менее Крис сделал надрез легко, с ходу, как бы даже не прицеливаясь. Класс!
Затем, отдав ножницы, он взял у сестры пинцет, сунул в разрез и вытянул тонкую бледно-фиолетовую пленку — межжелудочковую перегородку, и подержал ее, демонстрируя всем. Даже невооруженным глазом была видна рябь на ее поверхности — многочисленные дырочки в ней. Через них отработанная, лишенная кислорода «синяя» кровь просачивается из правого желудочка в левый, а левый качает ее в организм, пустую, не прошедшую через легкие, лишенную кислорода... Нечем дышать.
Мне, кстати, тоже. Но уйти нельзя.
— Я же говорю... решето! — слышится рядом глухой (через маску) голос Борина, главного хирурга. Сославшись на крайнюю занятость (что, несомненно, было правдой), он сказал, что не придет... но — не утерпел, однако!
А теперь это «решето» Крису надо как-то залатать. За что тут цепляться? Крис делает глубокий вдох — и дальше уже работает не отрываясь. Он только кидает очередной взгляд на сестру, и та тут же протягивает пинцетом очередную заплатку, вырезанную из перикарда, индус пинцетом придерживает ее возле дырки, Крис шьет. Время от времени он закидывает длинные концы ниток на какой-то гребень на подставке, с пронумерованными зубцами, вдевает нить между ними и, оставив ее там, пришивает следующую заплатку, оставляя на гребне длинный хвост. Самая большая заплатка — миллиметров пять, остальные меньше. Новая нить — уже, наверное, двадцатая — втыкается в гребенку. Немножко это напоминает ткацкое ремесло. Крис пинцетом вытаскивает перегородку, показывает очередную дырочку и латает ее, глядя через линзы-биноклики очков. Он пришивает заплатки быстро и легко, потом, подняв глаза, закидывает длинный конец нитки в прорезь между пронумерованными зубцами гребенки.
Потом, почти без паузы, они снимают все нити с гребенки себе на пальцы, как кукольники, стягивают нитками кошелек сердца, быстро вяжут узлы. Обрезают кончики. Все! Крис облегченно откинулся. Теперь надо запускать сердце. Все напряженно щелкают тумблерами, взволнованно переговариваются. Крис один стоит неподвижно, глядя на монитор. И вот на нем вздымается слабая синусоида — и тут же опадает. Снова вздымается — и снова опадает. И вот поднимается — и остается. Теперь еще надо долго зашивать, но Крис, повернувшись, отходит от операционного стола, перешагивая кабели и трубки под ногами.
Глухой стук аплодисментов. Крис уходит не оборачиваясь.
...И теперь мы летим в Нью-Йорк, чтобы погубить этого человека?
Глава 5
Автор
До этого я, конечно же, ездил в Троицк, чтобы попытаться понять это дело, «прильнуть к истокам».
— А ты не рискуешь? — вдруг спросил Гриня. — Ну, гляди! Тогда едем.
Четыре часа езды от Питера он молчал и, лишь когда мы вышли с ним на автостанции Троицка, вспомнил обо мне. Снег под солнцем чернел, и на жухлой прошлогодней траве вытаивала всякая дрянь — пластиковые коробки, бутылки, рваная обувь.
Но раз уж ты взялся за это дело, сказал я себе строго, терпи. И гляди. Сведения о возрождении издательства, где обещали переиздать мои старые книги, не подтвердились, увы. Так что Гриня с его заказом пришел вовремя. А что это он поглядывает вроде нерадостно? Не нравится, как я разглядываю сор?
— Ты фильтруй... информацию-то! — многозначительно произнес он.
Видимо, он имел в виду не только мусор на станции, но... вообще?
Что он хочет? Слезливую историю о русской сиротке, спасенной американским хирургом, или — «всю правду, и ничего, кроме правды»? Похоже, он уже жалеет, что связался со мной. Пригласил бы какого-нибудь бойкого журналиста, и история давно бы испеклась. «Нет добросовестнее этого Попова!» — говорила еще классная воспитательница Марья Сергеевна, и некоторую горечь ее интонации я понимаю теперь. Потащился зачем-то в Троицк, где все, наверное, остыло уже давно. Разберусь ли? И надо ли? Нынче издается — да и пишется — только то, что хорошо продается. Впрочем, под Грининым руководством — может быть. С огорчением убеждался уже не раз, что самые толковые деятели — из бывших комсомольских работников, и Гриня — как раз такой. Командует местным здравоохранением — и... И видно, еще что-то в жизни значит, если говорит, что наш совместный литературный продукт якобы жадно ждут в Голливуде. Впрочем, это он в Питере, в присутствии Криса, горел энтузиазмом, а тут как-то поувял, поскучнел. И на меня поглядывал как-то позевывая, а порой — чуть ли не с удивлением: а это кто? Права была мудрая Марья Сергеевна, когда о добросовестности моей говорила с горечью!