Случай мог бы легко представиться, если бы для наступления своих войск предвидели лучшую обстановку, чем та, которую рисовали себе при составлении плана. Так оно в действительности и случилось. В конце марта 1904 года, когда Куропаткин прибыл на театр войны, численность русских войск, находившихся в Манчжурии, была значительно больше, чем та, которая предусматривалась операционным планом, тогда как со стороны японцев, вместо 6-8 дивизий, которые, как предполагалось, будут к тому времени на Ялу, на самом деле в конце апреля находилось всего только 3 дивизий, единственные высаженные к тому времени на материк.
Но русские в конце марта имели смутные сведения о силах противника, который только что высадился со своей 1-й армией на берегах Кореи, так как кавалерийский отряд Мищенко «ввиду своей слабости», по выражению истории русского генерального штаба, «не доставлял никаких достоверных сведений о силе и расположении неприятельских войск».
Мало того, что со стороны Куропаткина ничего не предпринималось, чтобы «осветить положение, представлявшееся в полном тумане», он сам со своей стороны отклонял все меры, которые могли бы выяснить положение, так как с самого начала войны он неохотно поощрял всё, что хотя отчасти носило характер активных действий. Своеобразная и предвзятая идея Куропаткина уже характеризуется тем, что он все свои решения принял ещё до прибытия на театр войны, не будучи ещё знакомым ни с обстановкой, ни с действительным положением вещей.
Нам уже известно, что, ещё будучи военным министром, в самом начале 1904г., Куропаткин исходатайствовал Высочайшее утверждение операционного плана наместника, в то же время лично не соглашаясь с основной мыслью и некоторыми деталями этого плана. Он не одобрял взгляд Алексеева о численном превосходстве русских сил в районе действий и, в особенности, намерение наместника относительно необходимости выдвинуть сильный авангард на Ялу с целью дальнейшего выдвижения кавалерии в Корею, чтобы провести разведку противника и помешать ему переправиться через Ялу. Он видел в этом опасность для далеко выдвинутого вперёд изолированного русского отряда потому, что он не мог успешно сопротивляться наступлению японских войск в южной Манчжурии.
Но не в характере Куропаткина было осуществлять свои взгляды на практике какой бы то ни было ценой, так что и в данном случае он являлся ходатаем об утверждении им самим не одобренного плана наместника. Когда же он сам был назначен командующим армией и должен был явиться исполнителем этого плана, то он, находясь ещё в Петербурге, принимал уже меры к тому, чтобы затруднить исполнение этого плана или, по меньшей мере, ослабить последствия его выполнения.
«Каждый полководец, — говорит Наполеон, — взявший на себя задачу исполнения операционного плана, которому он сам не сочувствует, является уже виноватым… он обязан потребовать отставку, а не стать орудием гибели своей страны». Но Куропаткин, однако, не мог быть таким решительным, чтобы стать либо на одну сторону, либо на другую; поэтому все его меры имеют половинчатый характер, который представляет собою ещё худшее зло, чем если бы он взялся за решительное осуществление своих собственных планов, при всём их несоответствии данной обстановке.
Несколько дней перед открытием военных действий адмирал Алексеев, согласно своему операционному плану, направил из Порт-Артура в южную Манчжурию, на линию Ляоян — Хайчен — Ташичау 3-ю Восточносибирскую стрелковую дивизию, от которой ещё 22-го февраля были отправлены некоторые части в Антунг, на реке Ялу. Уже 10-го февраля наместник получил Высочайшее разрешение отправить в Корею казаков генерала Мищенко «ввиду полного отсутствия сведений о противнике, который, несомненно, высадил уже свои войска в Корее, чем безусловно уже нарушен нейтралитет этой страны».
Куропаткин находил поборника своих идей в и. д. командующего армией генерале Линевиче и, ещё находясь в Петербурге, писал о своих опасениях относительно выдвижения далеко вперёд в Корею конницы Мищенко.
«Кавалерия является в наших руках могущественным средством для разведки противника», — говорит Куропаткин в своём операционном плане; но как только возник вопрос об использовании этого средства, чтобы «выяснить положение, представлявшееся в полном тумане», Куропаткин сейчас же испугался ответственности за такую решимость. Наместник был совершенно прав, когда возразил ему на это, что без известной решимости и жертв немыслимо предпринимать какие-нибудь серьёзные операции на войне.
ещё до 20-го февраля, т. е. до назначения Куропаткина командующим армией, наместник приказал кавалерии Мищенко перейти корейскую границу. Под командой Мищенко в то время состояли 1-й Читинский и 1-й Аргунский полки Забайкальского казачьего войска, всего 12 сотен. Несколько позже к этой бригаде был присоединён Уссурийский казачий полк.
17-го февраля 3 сотни Читинского казачьего полка перешли Ялу, имея задачей, по приказанию генерала Мищенко, «настойчиво разведать о противнике, не втягиваясь, однако, в бой с ним». Затем 22-го февраля по настоянию наместника генерал Мищенко получил приказание от генерала Линевича двинуться со своим отрядом в Корею, «и если они встретят на пути неприятельскую кавалерию, то уничтожить её».
Это звучало очень энергично, но на исполнявшего должность командующего армией эта смелость приказания навела такой страх, что он вслед за этим приказанием послал Мищенко другую телеграмму, в которой высказывается уже, что «необходимо заботливо щадить нашу кавалерию. Не следует забывать, что наша слабая численностью конница может легко растаять в начале войны… Важнейшей задачей должно служить своевременное и тщательное её довольствование»…
Действия кавалерии, по словам Блуме, «должны быть преисполнены смолой решимости и порыва вперёд, а энергия должна запечатлевать собою все действия кавалерийского начальника». В этом состоит залог удачной разведывательной деятельности о противнике и это же вполне противоречит таким указаниям, как «заботливо щадить кавалерию» или «своевременно и хорошо довольствовать». Впрочем, все эти указания были совершенно бесполезны, так как сам начальник этой кавалерии и не думал жертвовать своими войсками для выполнения данной ему задачи.
23-го февраля генерал Мищенко вместе со своим отрядом, состоявшим из 12-ти сотен, 1-й конной охотничьей команды и 1-й Забайкальской казачьей батареи, прибыл в район Тенгчжу, имея авангард в Анжу. Здесь кавалерия остановилась, ограничившись высылкой вперед одной сотни в Анкори, к северу от Пхеньяна. В Корее в то время в районе Сеула находилась лишь одна японская 12-я дивизия, от которой вперёд к Пхеньяну была выслана кавалерия общей численностью всего лишь в 3 эскадрона. К этому месту 27-го февраля прибыла высланная вперед сотня из отряда Мищенко. Столкнувшись с неприятельским кавалерийским разъездом, сотня преследовала его до стен города, из которых встречена была огнём. Этим и закончилась вся разведывательная деятельность кавалерии Мищенко.
Пока кавалерия оставалась в полной бездеятельности в Тенгчжу, 25-го февраля в Ляояне была получена телеграмма из Петербурга от вновь назначенного командующим армией генерала Куропаткина, в которой он, как уже было упомянуто выше, высказывал живейшее беспокойство относительно отдалённого выдвижения вперёд кавалерии Мищенко. «По моему мнению, — телеграфировал Куропаткин, — необходимо, чтобы после того, как кавалерия произвела свою разведку, она возвратилась назад, не дожидаясь такого положения, чтобы быть вынужденной отступать назад под натиском противника».
Таким образом, едва лишь русская конница вошла в соприкосновение с противником, она из боязни потерь была уже отозвана назад. Озабоченный положением выдвинутой вперёд кавалерии, генерал Линевич немедленно распорядился через авангард генерала Кашталинского, находившегося на Ялу, передать приказание генералу Мищенко отойти назад к Видчжу «или лучше на правый берег реки Ялу». Когда Мищенко, получив это приказание, оставался ещё несколько дней в Тенгчжу и в Квангзане, чтобы дождаться высланную вперёд сотню, он получил вторичную телеграмму ген. Линевича с подтверждением исполнить приказание, данное в первой телеграмме об отступлении назад.