Я всегда любил заходить изредка к тетушке Василисе. Поражало меня ее знание народной жизни, верное определение того или другого течения этой жизни. Большинство семей она знала как себя, и весь духовный мир мужика с его незатейливой внешней обстановкой в рассказах тетушки вырисовывался как на ладони. Она вовсе не принадлежала к тем старухам-сорокам, которые подчас болтают разный вздор. У тетушки Василисы была большая вдумчивость, знание характеров и верная оценка их.
И вот я лежу под березой и смотрю на тетушку Василису.
— А как ты думаешь, тетушка, — спрашиваю я. — Отчего Матренин муж сделался такой буян? Ведь он раньше совсем другой был, и мне кажется, что он человек хороший?
Тетушка смотрит на меня сквозь очки и смеется.
— Хороший, говоришь? Не скажи, голубчик ты мой, этого на базаре, а то пряниками закормят…
Мне смешно. Тетушка иногда любит «ковырнуть словечком».
— Так отчего же? — допытываюсь я.
— А оттого, что он всегда был дураком. Я его маленьким знала. Все, бывало, пакость норовит сделать. Мне самой как-то в квашню дохлую кошку засадил; было сраму-то… Спервоначалу, как старик-то был жив, ему воли-то не больно давал, чуть чего и драть, бывало… Конечно, драть нехорошо, да ведь, батюшка мой, дай-ко потачку… Молодо-зелено, по всем швам расползется… А мужик одну науку знает: ежели его во-время сократил и ладно, значит… Вот и Матренин муж… Старик его во-время драл, во-время женил, ну и смирился было парень. А как отец помер — он и взял свое, и опять за старое… Такой человек, батюшка мой, всегда возьмет свое, отвернись только от него. Уж коли что в него вложено с самого рождения, уж коли он что всосал с материнским молоком, так свое возьмет.
— Ну, иногда можно исправить такого человека, тетушка…
— Редко, кормилец… Он, пожалуй, на время, по доброму слову и сократится… А как отвернулся — пиши с концом. Это есть такие собачки: ее гладишь да кормишь, а она ест и за руку все норовит укусить…
Молчим. Спицы у тетушки вертятся, а глаза то и дело бегают по грядам. Толстый шмель покружился над нашими головами и потом прильнул к душистому лепестку мака.
— Я тебя все собираюсь спросить, тетушка, — опять говорю я. — Как сама-то ты жила на свете?..
— Как? А так. Ни шатко, ни валко, ни на сторону… Проболталась на свете божием, а теперь, пожалуй, и на покой пора…
— Сколько тебе лет?
— А, кажись, восьмой десяток идет… Сперва считала, а теперь забыла…
— А ведь ты, тетушка, еще очень бодрая…
— Ну, бегаю помаленьку… А уж болят же кости. Иной раз очень хочется на покой.
— А ты не боишься смерти, тетушка?
— Вот те на! Да чего же ее бояться? Ведь я уже пожила…. Вот ты — совсем другое дело, может, и боишься, потому человек молодой. А все же и тебе, если придется, не следует бояться… Ты ведь писание-то, чай, знаешь? Все мы прах и уйдем в прах… Только душенька пойдет скитаться… Охо-хо-хо… Пойдет она, голубушка, в темны края и будет она скитаться по темным краям…
Я молчу и не нахожу, что сказать.
— У тебя большая семья была, тетушка?
— А только муж был да дочь. Немного у меня семьи было, голубчик… Все убрались, вот только я осталась, грешница…
— А от чего они померли, тетушка?
— Ишь ты, какой любопытный! Ну, расскажу, только старое горе надо тревожить.
— Так не надо, тетушка…
— Ну, ничего… Рассказывать немного… А иной раз расскажешь, так будто легче станет…
Я совсем было приготовился слушать, но тут случилось нечто неожиданное.
Тетушка Василиса вдруг швырнула чулок, живо вскочила на ноги и закричала:
— А-ах ты, разбойник этакий! Вот погоди, голубчик ты мой!..
Я взглянул на огород и понял, в чем дело. Какой-то карапузик, не заметив нас, пробрался через изгородь и приготовился было сорвать самый большой подсолнечник. Тетушка Василиса на бегу схватила тычинку из-под гороха, двинулась в атаку. Карапузик так оробел от неожиданности, что первое время замер на месте, но потом сообразил, бросился к частоколу и начал карабкаться на него с легкостью белки. Еще минута — и мальчуган бы удрал, но тетушка Василиса подоспела, и в воздухе раздался звучный шлепок. Мальчуган перевернулся через тычинник, как мячик, и побежал. За ним бросились его компаньоны, которые наблюдали из-за изгороди, и немного погодя воздух огласился звонким детским смехом. Тетушка Василиса вернулась, вся запыхавшись, и ее доброе лицо дрожало от смеха.