Филипп Васильевич сидел за Лушиным столом, под ходиками, и терпеливо слушал. Когда она кончила говорить, он объяснил, что в соседнем колхозе затянули молотьбу и в данный момент домолачивают последние центнеры. Он только что был там и дал указание, чтобы агрегат, самое позднее, через час был переброшен в Вознесенское. Потом он достал залистанную записную книжку, нашел табличку и стал упрекать Лушу за медленную вывозку зерна на элеватор.
— И вам не совестно? — сказала Луша. — Молотилку не даете, а зерно требуете.
— Я же информировал, что молотилка через час будет, — отвечал Филипп Васильевич. — А график надо нагонять. Придется вам мобилизоваться и вдвое увеличить вывозку.
Ходики показывали половину седьмого. Саша, наверное, уже собирается.
— Машины каждый день возят, а больше у нас транспорта нет. На велосипеде не повезешь, — сказала Луша.
Филипп Васильевич посчитал расстояния и центнеры, и его удивило, что машины делают мало рейсов. Он достал карту, стал смотреть маршрут. Машины петляли через Поповку, и рейс удлинялся чуть ли не на десять километров. Филипп Васильевич спросил, почему не используется прямая дорога.
— А вы бы сами разок проехали по этой дороге, — сказала Луша. — Там ни одного живого мостика нет.
На ходиках было без пятнадцати семь. Саша, наверное, уже идет на развилку. «Хоть бы уезжал скорей», — подумала Луша об инженере.
Но Филипп Васильевич завел воспитательный разговор о председателях колхозов, которые заблаговременно не думают об осени и не чинят дороги. Видимо, у него было много свободного времени.
— А кто будет чинить? — оборвала его Луша. — Нашы бабы еще не научились мосты уделывать, а мужиков-плотников у нас нет. И потом, извините, Филипп Васильевич, мне некогда.
Она попрощалась с удивленным инженером и выбежала на улицу. Было без десяти семь.
«Куда это я?» — подумала Луша просто так, для вида, чтобы хоть на минуту обмануть себя.
Она быстро шла вдоль деревни, и лицо у нее было красивое и злое.
На пути ее остановила Настя.
— Чего тебе? — спросила Луша, не сбавляя шага.
— Опять стадо на болотину погнали. Там одна осока. Её посолишь — и то через силу коровы едят, а так и вовсе не едят. С такой пастьбой разве план надоишь?
— Бери коня, езжай к пастухам. Скажи, чтобы перегнали. А в Вознесенском погляди, пришла ли молотилка.
— А ты куда, тетя Луша?
— Какая я тебе тетя? Сказано — и ступай!
Настя отстала.
Луша вышла на околицу и направилась к лесу. Солнце садилось. Было оно раза в два больше, чем днем, и заливало небеса холодным малиновым светом. Притихший лес дожидался ночи. Изъезженный проселок спускался под изволок, и шагать было неприятно — легко, словно кто-то против воли тянул вперед и вперед. И Луша шла, всем своим существом ощущая эту насильную легкость, и на душе ее было невесело.
«Да что такое в самом деле? — рассердилась она. — Что я, рябая? Что я, не заработала права душу свою отогреть? Десять лет тащу такое хозяйство, недоедаю, недосыпаю, два раза на день через три деревни по кругу бегаю».
«А что с твоих трудов? — возражал ей какой-то внутренний голос. — Если бы ты колхоз в передовые вывела, тогда другой разговор. Тогда бы и мужики понаехали, и от женихов отбою бы не было. А пока, за десять-то лет, одни Гавриловы вернулись. Один парень приехал, и того хочешь к рукам прибрать. А ты председатель, ты за все в ответе. И за хомуты, и за ломаные печи, и за то, что мужиков мало. Перед всеми женщинами в ответе: и перед Катериной, и перед Настей. Смотри. Не похвалят тебя бабы. Тебя поставили о людях думать».
«А о себе когда!»— чуть не крикнула Луша. Начинался горелый лес, и развилка была близко.
Через минуту она увидела Сашу. Он сидел на пеньке спиной к дороге и играл веточкой. Луше почему-то вспомнилась песенка Катерины: «Только стукни о пенек, выйдет славный паренек»; она поморщилась и остановилась.
Саша не замечал ее.
«Сейчас подойду, — быстро думала Луша, — а он спросит: «Ну, куда пойдем?» — и посмотрит на меня со значением, как тогда в конторе… А я скажу спокойно; «Что у тебя, память отшибло? Скотный двор поглядим — и домой». И все… И все… И чтобы никаких глупостей».
Она сошла с дороги и остановилась перед ним.
— Чего же опаздываешь? — спросил Саша.
Она стояла молча, опустив голову.
— А я уж домой собрался.
Она все стояла, не поднимая глаз.
— Ну, пошли, что ли… — сказал Саша. — Поглядим поскорей, да мне назад надо. Батька сегодня именины отмечает.
Он поднялся, отряхнул брюки и пошел, играя веточкой.
И Луша внезапно поняла, что он и не думал ни о каком свидании, когда разговаривал в конторе, да и не знал, наверное, никогда, что тут встречаются с ухажерами колхозные девчата. Просто собрался человек смотреть скотный двор с председателем колхоза — только и всего. А танцы у Катерины и чаепития — все это просто так, глупости подвыпившего парня, которые давно пора забыть так же крепко, как забыл Саша, а не строить на таких пустяках бабьи фантазии.
Указывая дорогу, Луша молча прошла лес и направилась к Поповке напрямик, поляной.
Блекнут к осени деревенские полянки. Летом они щедро разукрашены цветами — алыми, бирюзовыми, белыми, и густой, тяжелый от медовых запахов воздух неподвижно стоит над землей. А сейчас все потускнело: и цветы, и травы. Редко где задумчиво клонит помятые головки бледно-голубой, словно выцветший за лето, колокольчик, да прячется в тени крошечная, застенчивая незабудка, да отцветают бело-розовые, грязноватые кашки, лаская вечерний воздух еле слышным прощальным запахом.
Скотный двор был пуст. Луша вошла вслед за Сашей и стала объяснять, что в первую очередь надо делать строительной бригаде. Она показала, где перестлать полы, где поправить рамы, сказала, что надо добавить вытяжные стояки, потому что каждая корова испаряет дыханием десять килограммов воды в сутки и зимой стоит такой туман, что не видать ничего.
— У вас тут за год всего не переделаешь. В эмтээсе, наверное, легше, — заметил Саша.
А она говорила, говорила, и на глазах у нее стояли слезы. Было темно, и она думала, что Саша не заметит. Но он заметил. Он взял ее под руку и повел к окну, ближе к свету.
— Что ты? — спросил он.
Она не отвечала.
— Лушенька, что ты? — повторил он испуганно.
Луша длинно вздохнула и уронила голову на его плечо. Он стоял, озадаченный, обнимал ее и чувствовал, как вся она, с головы до ног, вздрагивает от бесшумных рыданий. Было тихо, только где-то, далеко-далеко в лесу, слышался тупой ритмический стук, похожий на тюканье топора.
— Думаешь, я правда в эмтээс подамся? — говорил Саша. — Это я так. Я не пойду в эмтээс.
Звук приближался. Стало ясно, что скачет лошадь. Луша отпрянула к стене. Лошадь затопала рядом, послышался голос: «Стой, леший!» — и в воротах появилась Настя.
— Тетя Луша! — крикнула она в темноту.
— Ну, что тебе опять? — спросила Луша неестественно спокойно, как в конторе, когда ее отрывали от дел.
— В Вознесенском подвод не хватает. Снопы не поспевают к молотилке подвозить. Машиновед ругается.
— Я сейчас. — Луша насухо, до боли, утерла глаза и щеки, туго повязала платок и вышла. — Там Саша, — сказала она. — Разъясни ему, что уделывать. Ты доярка, твоя и забота.
Настя стояла в нерешительности.
— Иди, не бойся. Он изображает только из себя. А парень хороший.
Луша взлетела в седло и тронула коня каблуками. Конь всхрапнул и помчался напрямик по поляне, прибивая к земле редкие кашки и колокольчики.