В начал XV в. орден находится в очевидном разногласии с своими подданными. Эти подданные, крестьяне и горожане, свободные люди и вассалы, жившие в своих городах, деревнях и поместьях на различных условиях, определенных отдельными хартиями, в конце концов почти слились в один новый народ: сожительство на одной и той же земле, совместная служба в орденских войсках, общие промышленные и торговые интересы сблизили их друг с другом. Явилось две аристократии — одна городская, другая сельская — и обе были очень недовольны своим повелителем. Купцы роптали на конкуренцию крупнейшего в стране купца — самого ордена, который иногда пользовался своей верховной властью в выгодах своей торговли: так, например, запрещая вывоз зернового хлеба, себя он не считал связанным этим запрещением. Правда, превосходство торговой политики ордена, обогатившей его самого и весь народ, обусловливалось именно тем, что он был сам торговцем; но его подданные, пожиная плоды этой политики, от этого только еще больше сердились на его конкуренцию: недовольство, вызываемое жестокостью и безрассудностью правительства, не может идти в сравнение с не благодарностью, которую порождают его благодеяние, если они не доводятся до полной меры. Кроме того, горожане и ленники возмущались тем, что ими правила чужеземная каста; они стремились войти в состав ордена, но орден не мог дать им этого удовлетворения. Если бы он открыл доступ в свои ряды сыновьям бюргеров и прусских ленников, то недолго бы пришлось ждать, как они оказались бы и высшими сановниками, и гроссмейстерами. А что сказали бы на это рыцари Германии, Австрии и всех стран? Раскол тогда был бы неминуем. Ради самосохранения ордену нужно было сделаться национальным прусским учреждением; но в то же время он необходимо должен был оставаться институтом универсального или, по крайней мере, общенемецкого характера, нерушимо соединенным с Германией, где он набирал своих членов и где обладал крупными имениями. Из такого положение выхода не было.
Против ропщущих горожан, против ленников, составлявших тайные общества, орден не мог искать опоры в низших классах. Монархия может быть демократической, но аристократия не может: эти два слова встречаются только как противоположение. Французский король любит маленьких людей, и маленькие люди любят французского короля, потому что большие люди настолько же ниже короля, как и маленькие, и потому что перед троном, так высоко поставленным, возникает нечто вроде всеобщего равенства. Король и народ имеют одного и того же врага — знать, и даже в минуты восстаний народ обрушивается на вельмож, а не на короля. «Когда Адам работал на пол, когда Ева пряла», поют английские крестьяне, «где был дворянин?» Но стоит королю явиться перед ними, и они приветствуют его радостными кликами. Во Франции пастухи восстали при известии, что Людовик Святой в плену, и требовали себе назад короля. После Пуатье народный гнев обрушивается на дворян за то, что они на поле битвы не сумели защитить короля, и народ ждет своего спасения от освобождения короля Иоанна, который сам погубил все дело. Рыцарская Корпорация, набиравшая своих членов за границей, не могла внушить народу такой страстной преданности, и орден для своей защиты мог рассчитывать только на самого себя.
Но хватить ли у него сил устоять? В цвете своего благоденствия он внутренне слабел. Как ни широко разлиты были, по-видимому, в ордене монашеские добродетели во времена бедствий и борьбы, но они не пережили этих времен. Распри, низложение Карла Трирского и Генриха Плауэнского, убийство одним рыцарем Вернера Орселенского показывают, что обет послушания был забыт. А возможно ли было хранить обет бедности среди таких богатств или даже просто наблюдать правила строгой воздержанности среди непрерывных торжеств, которыми то Мариенбург, то другие командорства чествовали знатных гостей, отправлявшихся в Литву? Один поэт XIV в. говорить, что в Мариенбурге деньги у себя дома. И пусть бы еще богат был один только орден, а каждый рыцарь оставался бедным! Но рыцари XV в. оставляют завещание: значит, у них было собственное состояние. Что касается обета целомудрия, то он нарушался на каждом шагу. В XIV в. борьба против учения об умерщвлении плоти и порабощении духа, которая должна была в скором времени принять двойную форму возрождение и реформации, уже началась, и плоть везде внимала воззваниям к освобождению, но охотнее всего именно в Германии. Немец любит жить приятно и очень рано стал осмеивать аскетов, не скупясь на издевки над рыцарями. Рыцари, впрочем, не слишком давали к этому повод. Их обет целомудрия казался им тяжким, и уже строгий Дюсбург говорил, что для сохранения целомудрия нужна особенная милость божия: «castus nemo potest esse? nisi Deus». Одна пословица советует крестьянину, у которого есть дочери, хорошенько запирать двери при проходе рыцарей, и нам известно, что, приезжая в города, эти люди, которым правила ордена запрещали целовать даже матерей, часто появлялись в своих белых плащах в таких кварталах, где цвет невинности был совсем не к месту. В начале XV в. некрасивые похождение встречаются все чаще и чаще: в одном замке рыцари заперли и изнасиловали польских женщин; один командор дарит своей любовнице дачу, за которую он дал крупные деньги; другой казнит невинного, чтобы овладеть его женой. И скоро Длугош, рисуя портрет одного гроссмейстера, будет рассказывать, что он неумеренно служил Бахусу и Венере: in Bacchum et Venerem parum temperatus. Так постоянно растет скандальная хроника ордена к великой радости его врагов, которые расславляют ее по городам и деревням.