Оливье Клеман Тэзе. Земля доверия и надежды
«Я был крещен в Православии, но когда я размышлял и искал ответ, я не мог не встретить Тэзе. Я был тронут до глубины сердца короткими, исполненными света текстами брата Роже, эти тексты собраны в книжки, которые так хорошо иметь при себе, как берут с собой флягу свежей воды в пустыню. И я смог воспринять не только особое мироощущение, но и ровную творческую силу брата Роже и его общины, этот магнит, который каждый год привлекает в Тэзе молодежь десятками тысяч. Этот обновляющийся поток людей делает Тэзе местом невероятной встречи, где формируется Европа Духа.
В мире, наполненном пустыми обещаниями, Тэзе — земля, где предугадывается «иное». И пусть не смущаются ревнители Православия. Тэзе никого себе не присваивает, не претендует быть Церковью, это только порог, преддверие и знак Церкви в перспективе примирения. В Тэзе пробуждаются к тишине, к молитве, к дружбе. Здесь открываешь смысл жизни. И возвращаешься к себе с непреодолимым ощущением пробуждения.»
Оливье Клеман
Предисловие
Незнакомые друзья, те, кто прочтет эту книжку, — я тоже был молод, как многие из вас. Говорю я это не из ностальгической тоски по ушедшим временам. Я рос в радикально атеистической среде, я не был крещен во младенчестве и, как вы, я прошел трудную школу жизни с ее тоской и восторгами.
Меня приводило в изумление уже то, что я существую, дышу, хожу; когда ты молод, ходить — это почти танцевать, так проявляется, хотя ты и не думаешь об этом, радостный избыток жизни. Меня вгоняло в тоску небытие, которое, казалось мне, поглотит все живое. Когда я спрашивал отца о смерти, он отвечал: «Смерть — это небытие. Но, — добавлял он, — нужно стараться быть добрым, быть справедливым», — и я сомневался в логичности этого заключения: по–видимому, что–то иное побуждало его так говорить, но он не находил слов, чтобы это высказать.
Небытие. Я пытался проникнуть в это выражение: ничто, ничего; значит, ничего не будет, совсем ничего, все исчезнет. Война, тоталитарные режимы усиливали ощущение абсурда. Отсутствие смысла оставляло без ответа столько вопросов. Человек не может уподобиться животному, которое вернется в небытие, он задает вопросы. И сегодня у меня их все больше, и это немного раздражает мою жену, которой кажется, что они адресованы ей. «Почему» — это ведь, по существу, та же молитва.
Зачем такая красота, когда цветет миндаль? Было бы достаточно нескольких цветков — маленьких механизмов, хорошо приспособленных для воспроизведения растения. И эта бесплатная роскошь — невероятный свет в лазури. И тогда кажется — пространство умирания открывается свету.
Материя неуловима, это математическая абстракция. Как образуется рисунок ее форм? Каковы невидимые структуры, которые были однажды начертаны — и непрестанно меняются, включаясь в богатые и сложные процессы распада и хаоса? И что такое лицо — быть может, суровое, непроницаемое, грубое, — внезапно озаряемое светом глаз и улыбки?
И почему любовь намного больше любви, я хочу сказать — желания, почему она — открытие присутствия? Герой одной пьесы, которую я прочел, говорил: «Любить кого–то — это все равно что сказать ему: ты не умрешь!» Молодой немецкий офицер после весьма сурового допроса вгляделся наконец в мое лицо, лицо подростка, худое и черное от голода. Тогда глаза его ожили, потеплели, и он вернул мне удостоверение личности — фальшивое, как он прекрасно понимал, и отпустил меня.
И откуда, наконец, нам приходит сама мысль о смерти? У животных этого нет, разве что страх в последнюю минуту. Почему смерть нам так часто кажется противоестественной? И что тогда наше истинное естество? В то время во Франции люди умирали дома, и был обычай бодрствовать рядом. Мне довелось быть при умирающем, и временами лицо его выражало неожиданный мир, как если бы оно было озарено нездешней красотой.
Жажда жизни была иногда так сильна, что все эти вопросы казались напрасными. И все же. Я брел вдоль берега. Море искрилось в лучах закатного солнца, серебром гравировавшего по волнам мой долгий путь. Грусть охватила меня. Все это великолепие, может быть, — лишь маска пустоты? Красота мира не утешает, она сама нуждается в утешении.
Мне приходилось встречать христиан. Они были как все. Казалось, они не любят жизни, а скорее испытывают страх перед нею. У них была «мораль», и это их порой ожесточало. Но почему, думал я, Бог говорил какие–то слова, собранные в толстой закрытой книге, которой уже почти 2000 лет, и не заговорит сегодня? И этот ад, геенна, еще более мстительный и грубый, чем люди… И откуда зло, если Бог, уютно пребывающий в Своей вечности, все знал и все мог?