Когда я погнал их вниз к берегу, то не чувствовал ни страха, ни трепета - только что-то странное, вроде сильной лихорадки. И кони тоже чуяли это во мне, они рвались вперед без кнута, словно хотели убежать от меня... Я и сам хотел.
Еще есть время, я думал, все-таки еще есть. Он уехал - как давно?.. За это время можно натянуть струны и настроить лиру, или вывести корабль из бухты, или проехать несколько поворотов вдоль дороги... А скоро начнется?..
С трудом пробираясь по мокрой грязной равнине, я вспомнил, как он прислал мне девушку-рабыню; иначе, поссорившись с Федрой, я мог узнать правду... Он боялся за меня и за своего брата, - а опасность для себя самого разглядел слишком поздно, таких вещей он не умел предвидеть...
Дорога снова поднялась, и далеко впереди, в кипарисах, я вновь увидел его колесницу. Его кони двигались шагом. Я подумал - он увидел меня, он ждет, всё спасено... Помахал рукой, чтоб привлечь его внимание... Но он просто давал отдышаться своей упряжке и теперь погнал снова. У него были все три его лошади - ведь он уезжал навсегда... Когда они тронулись, стало видно, что кони начинают беспокоиться; но в следующий миг он скрылся из виду.
Наверху дорога была хороша: дождей не было уже дня три. Я взялся за хлыст, - но упряжка была уже не та: в загоне лошади еще не знали, а теперь почуяли; они то осаживали, то рвались вперед, одна с визгом поднялась на дыбы... Я удерживал их из последних сил... И - повиснув на вожжах, откинувшись назад, - поверх задранных голов лошадей я вдруг увидел залив под собой. Он уходил. Вода на глазах откатывалась от берега, обнажая морское дно, которого не видел ни один из смертных, - груды водорослей, гниющие обломки затонувших кораблей... И уходила всё дальше и дальше, словно ее засасывала гигантская глотка.
Я знал не меньше своих коней. Колесница развернулась, и мы рванулись прочь от моря, - один трехголовый зверь, наполненный общим ужасом, вверх от дороги через земли какого-то хутора, - по полям, через арыки, сквозь виноградники... Жена того крестьянина и все его детишки с криком выбежали из дома...
Бог был их другом: благословил их и спас моим появлением. Кто может проследить пути Бессмертных?
Кони мчались через виноградники в дикую чащу; колесница раскачивалась и прыгала на кочках и камнях... Я обмотал вожжи вокруг себя, но только один раз, - боялся, что опрокинусь. Когда чаща замедлила их бег - я освободился и прыгнул. Упал, покатился, поднялся на ноги весь избитый и ободранный, содрогаясь от прикосновения к земле... Весь скот в хлевах мычал и ревел; снаружи козел с ошалевшими глазами разразился диким криком... И в этот момент земля содрогнулась.
Под ногами загрохотало и заходило ходуном, с треском рассыпались каменные стены дома... Я слышал, как завопила женщина и охрипшим от страха голосом ей ответил с поля ее муж; слышал, как заплакали детишки и завыли собаки... И чувствовал, что болезнь землетрясения ушла из головы моей и из живота. И не мог понять: ведь все уже позади, так почему же этот страх?
Мимо пробежал заяц... Почти коснувшись моих ног, он огромными прыжками промчался вверх по склону, - и тогда я глянул на море.
Залив наполнялся снова, - вода возвращалась, - но не потихоньку, как уходила, а громадной стремительной волной, захлестывая берега. Рыбачьи лодки перелетели на ней Псифийский мол, словно детские игрушки на веревочке; прямо подо мной соленое море залило дорогу и поднялось вверх на распаханные склоны, потом замерло - и откатилось назад, смывая и унося с собой всё подряд... Настала мертвая тишина; и пока еще не начался снова гвалт вокруг с севера, вдоль дороги, донесся истошный крик взбесившихся лошадей и свирепый рев быка.
Я не удивился, что там такое, - это был голос моего страха... Из этого шума, словно царский боевой клич из шума битвы, вырвался крик - голос, который я бы узнал из тысяч... И оборвался. Снова раздалось дикое ржание, опять стихло, опять началось... Моя пара, запутавшись в постромках опрокинутой колесницы, тоже вопила от ужаса...
Я подбежал к своим коням, продираясь через кустарник, крича, чтоб кто-нибудь помог... Но крестьянская семья продолжала ковыряться в своих руинах; только что они слышали бога и не могли пока услышать царя... Я обрезал кинжалом постромки и вожжи охромевшей лошади; сколько осталось я мог проехать и на одной.
Дороги больше не было: грязь и слизь, груды плавника, рытвины от камней и сами камни... Конь скользил и спотыкался, и я не мог подгонять его; будь то несколько лет назад - я сам бежал бы быстрее.
В грязи корчилась умирающая рыба... Возле дороги раздался свист, - конь шарахнулся и едва не сбросил меня, - это дельфин, сопя своей ноздрей, пытался добраться до воды... В том месте склоны круче, дорога поднималась и должна была вот-вот выйти за линию потопа, а лошади всё кричали на том же месте, где я их услышал сначала, замолкая иногда, как умолкают от усталости звери в западне... Еще раз проревел бык, с яростью или с болью, мой конь снова забился от страха; усмиряя его, я всё время ждал, что прозвучит еще один голос... Не было.
В конце подъема дорога изгибалась, и там я увидел. Спрыгнул и побежал.
До них было меньше полета стрелы; на берегу под дорогой копошилась окровавленная масса спутанных зверей, - рвались и бились искромсанные кони, - а над ними, на том месте откуда они упали, на дороге, опустив голову, стоял бык. Волна выбросила его из загона и забросила сюда; передняя нога у него была сломана; он ревел - от страха, ярости и боли - и хромал, пытаясь рыть землю копытом... Облепленный водорослями и тиной, черный бык Посейдона.
Бык из моря.
Там, внизу, были люди. Пока я бежал, они добивали ножами искалеченных лошадей; те одна за другой издавали последний смертный крик, кровь хлестала из них, а люди теснились, нагнувшись над чем-то под ними.
Когда я спустился с дороги, они уже вырезали его из путаницы вожжей и выдергивали из его тела обломки колесницы, торчавшие в нем словно копья. Он был изуродован, как его кони, - живого места не было, - его богоподобное тело было всё изломано, изуродовано, ободрано об камни, облеплено грязью... Но звери были тихи, - мертвая плоть, избавленная от боли, - а он шевелился и стонал... И глаза, на лице залитом кровью, были открыты и смотрели на меня.