- Что это меняет, - возразил Мусей.
- А то, что мне братья еще и кентавры, - продолжал Перифой. - Они, конечно, как дети, не читают, не пишут, у них нет ваших знаний, но они к этой силе еще ближе. Я открыл, общаясь с ними, многое. А может быть, главное. Сила эта собирается, ищет выхода. И она вырвется и задаст нашим богам...
- Друзья мои, - встрепенулся Солоент, - как прекрасны детские шалости. Вернемся к ним...
И все облегченно рассмеялись.
Гулянье есть гулянье. Вино веселит. Прибавляет бесшабашности, и все-таки некоторое время невольная отчужденность по отношению к Перифою, то ли как к незваному гостю, то ли, как получилось, к незваному хозяину, у всех молодых людей, кроме Тезея, оставалось. Перифой был тут как не к месту между ними и афинским владыкой, как бы отстранял их от него.
Но это общее ощущение потонуло в гуле праздника. И правда, гулять так гулять.
Прощались Тезей с Перифоем у подъезда к Колону, со стороны Священной дороги. Вдвоем они миновали, скрывшись от глаз остальных своих спутников, три ряда лавров, винограда и маслин, посаженных в честь Аполлона, Диониса и Афины. По настоянию Перифоя они направились к Медному порогу, туда, где спускались в подземелье из каменной пещеры теряющиеся во тьме ступени прямо в перисподнюю. Так, по крайней мере, утверждали в Аттике. Если сильно захочешь, то так и будет, верили здесь.
Именно сюда, к Медному порогу, впервые покинув Акрополь после возвращения с Крита, приезжал горюющий о смерти своего земного отца и об утрате Ариадны Тезей с братом своим Поликарпом. Они были тогда тоже только вдвоем. И это совпадение тревожило афинского царя. Он почувствовал вдруг, что завершается еще один этап его жизни. И дальше, именно от Медного порога, начинается иной, столь же для него непредсказуемый, но чем-то или кем-то уже предрешенный.
Миновав насаждения, Тезей с Перифоем попали словно в иное пространство. Внизу лежала пустая котловина, а перед ними встал небольшой скалистый кряж со входом в темную, уходящую в земную глубь пещеру.
- Тезей, - с нотками торжественности в резковатом голосе приступил Перифой к исполнению своего намерения, - ты в детстве был умней меня, я и тогда восхищался тобой. Может быть, я с тех пор люблю тебя больше, чем ты меня...
- Ты мне и теперь как брат, - сказал Тезей.
- Хорошо, - согласился Перифой. - Я поплыву с тобой к амазонкам. Я готов преданно следовать за тобой повсюду. Давай все будем делать вместе, давай перебудоражим этот мир. Ты станешь предлагать деяния, а я изо всех сил помогать тебе их исполнять. Пусть о нас говорят люди и боги.
- Я действительно хочу кое-что сделать, - отвечал Тезей, - но я хочу сделать это не для себя, не для нас с тобой, а для людей...
Сейчас, как и в детстве бывало, в нем возникло невольное сопротивление затеям Перифоя. Настойчивая преданность и требовательная восхищенность друга достоинствами его начинали тяготить Тезея. Со своими лучшими побуждениями Перифой уже и в детстве больше напоминал маленького деспота, чем бескорыстного поклонника.
- Для всех людей, для всех сразу, - загорячился друг тезеева детства, а для себя, для близких своих...
- Тише ты, - остановил его Тезей. - Здесь нельзя кричать, здесь обиталище Эриний, богинь мщения.
- Милостивых, как вы их называете, - усмехнулся Перифой, но тон сбавил. - Милостивые дочери Земли и Мрака...
- Да, так их называют жители Аттики, - поправил его Тезей.
- А для всех людей мы станем примером, - продолжал свое тише, но не менее напористо Перифой.
- Что же ты предлагаешь?
- Я предлагаю здесь, у входа в преисподнюю, дать клятву в нашей вечной дружбе.
- Какой? - задумавшись, не расслышал афинский царь.
- В вечной, вечной, - настаивал Перифой.
Горячность Перифоя передалась Тезею. Рядом с ним стоял близкий ему человек. Стоял на месте любимого брата - Поликарпика.
- Клянусь! - твердо сказал он.
- Клянемся! - провозгласил Перифой.
- Клянемся! - вторил ему Тезей.
Возвращался в Афины Тезей отрешенным и замкнутым. Он ехал один, впереди предупредительно отставших от него товарищей.
Наверное, я в чем-то испорчен, думалось Тезею, когда он вспоминал свое чувство противления такому искреннему и такому безоглядному порыву Перифоя. Чего не хватает во мне? - то и дело повторял он про себя... Почему так получилось с Ариадной? Перед ней, несмотря на роковое вмешательство богов, Тезей тоже ощущал себя виноватым. Почему не осталась с ним Герофила и отчего она словно перестала для него существовать? Исчезла из его мира, и все? А что он со своим миром? А Перибея?.. Куда она ушла от него? Почему он не смог удержать хотя бы ее с собой рядом? Что это? Рок, возмездие? Может, он явился в этот мир невпопад, не в свой срок? Или эти его женщины тоже попали сюда не вовремя?..
Надо запросить в Дельфах оракул на плавание к амазонкам, решил Тезей.
Оракул прибыл к концу аттической зимы. Он гласил:
Там, где тебя неизбывная скорбь одолеет,
Там, где в пустыню уныние мир для тебя обратит,
Город, Тезей, заложи молодой и оставь его людям.
Вот и ломай голову, о чем этот оракул. По крайней мере, плавание к амазонкам он, пожалуй, одобряет. Ведь не в Афинах же основывать новый город. Афины основаны до Тезея.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Первая глава
Есть ли для бессмертных что-нибудь тайное? Скрытое от них. Или хорошо забытое. Может, забывать - одно из божественных благ. Представьте, что вы бессмертный. Вечность расстилается за вашей спиною. И вечность же простирается впереди. Ужас, кошмар.
Хаос, из которого, говорят, все произошло, - куда пригляднее, приятнее: в нем и богам не разобраться - то есть можно отдыхать.
Может, из Хаоса все просто вываливалось. Вывалилось, оправилось и давай действовать. Совершать акты творения. Позднее это назовут началом эволюции. И добавят себе всяческих забот. Эволюцию-то продолжать надо... Но это - про человечество. А боги? Они из эволюции выпадают. Ну, не в осадок, конечно... Осадком, приземлившись, становится эта самая эволюция. Боги же, насовершав всякого и всяческого заглавного, надзирают сверху, а вечность тянется, а ты все тот же самый, бессмертный.
Это люди меняются в течение жизни. Каждый может в разные моменты себе сказать: я - другой, другой, другой... И все про себя помнит. Ну, что-то там запамятовал, несущественное. И пусть за пределами обоих концов твоей жизни (один из них называется начало) тебя нет вовсе. Но начало-то и конец у тебя все-таки есть. Может быть, это даже такая людская удача, и то, что ты несовершенный, и тебе есть, к чему стремиться.
Боги же, к чему им стремиться! Хотя наличествует ведь и всякий настоящий момент. Ох, уж этот настоящий момент. И приходится в момент богам забывать о чем-то существенном, в несущественном с чувством копаясь. В несущественном, которое вроде бы и не для богов, а божественных чувств требует. И чувства порой очень далеко уводят. Наваждение какое-то. И так целую вечность. И всякий раз - как заново чувствуй и чувствуй...
Всемогущий Зевс возлежал на соломе из лучей человеческой славы, приготовясь выслушать донесения Гермеса. Гермес, похоже, был в затруднении (это бог-то) и глядел не на всецаря, а в сторону и еще несколько выше, упираясь своим плутоватым взором в нижнюю часть высокого свода отцовских чертогов.
- Чего уставился в потолок? - спросил Зевс лениво. - Там ничего не написано.
- Да и писать-то о таком не следует, - вздохнул Гермес.
- Что ты имеешь в виду? - все еще благодушествовал всецарь.
- Я имею в виду Ксуфа.
- Какого еще Ксуфа?
- Того самого.
Дальше ничего уже объяснять было не надо. Речь шла о Ксуфе, сыне Эллина и Орсеиды, жившем в Афинах еще при царе Эрехтее и женатом на его дочери Креусе. В Аттику Ксуф сбежал из Фессалии, где братья объявили об участии его в какой-то краже. Из Афин он тоже вынужден был исчезнуть, поскольку, будучи третейским судьей, после смерти Эрехтея объявил царем Кекропа-второго. Такой выбор жителям города очень не понравился, и афинские палконосцы просто прогнали тогда Ксуфа из Аттики.