- А тельхины?.. Эти заговорщики, тебя не выдадут? - спросил Тезей.
- Не узнают... А если и узнают, пусть попробуют... Кстати, помнишь, я тебя предупреждала, чтобы ты с ними был поосторожней. Они изобретательны, дальновидны, вспыльчивы, иногда - даже коварны, когда хотят добиться своей цели.
- Помню...
Их разговор продолжался как бы сам собой.
- Я теперь лучше знаю их тайны... Это заговор, как бы тебе сказать, Ариадна поискала слова. - Это заговор искусства, культуры, знаний, которые собираются завоевать человечество... То есть, заговор с благими побуждениями. Так что с ними можно подружиться.
- Почему же тайно, - недоумевал Тезей, - заговор...
- Посмотри вокруг, разве многие их поймут и правильно истолкуют... Конечно, - согласилась Ариадна, - отгораживаться от тех, к кому стремишься... Опять заблуждение наше человеческое...
Слово "наше" вселило в Тезея какую-то надежду.
- Я увижу Керама? - спросил он. - Может, он станет потом жить в своем Керамике?
- Нет, - сухо ответила Ариадна, - Дионис найдет, где его поселить.
- И тебя? - опять не удержался Тезей от ревности.
- И меня, - подтвердила она.
- Ариадна! - воззвал Тезей.
- Не стоит ни к чему возвращаться, Тезей, - остановила его она, - того, что было, уже не найти... Прощай.
Ариадна повернулась и вошла внутрь храма. Свет тут же погас, словно она задула светильник.
Тезей не рванулся следом за ней. Он знал, что в храме ее больше нет.
В последующие дни оживление в Афинах прорвалось наружу. Всюду открыто обсуждались два предстоящих события, соединявшиеся воедино в головах славных жителей города. Первое - сильно запоздавшее празднование возвращения Тезея с юношами и девушками, спасенными от Минотавра, из критского Кносса, посвященное не Аполлону, как следовало ожидать, а Дионису. Второе - упорно поговаривали о введении не только в Афинах, но и по всей Аттике народовластия и равенства. По этому поводу особенно разыгрались страсти. Афиняне недоумевали. Они и без того считались равными и, поскольку народных собраний никто не отменял, взять не могли в толк, что это за штука народовластие. Новая игра, потешались некоторые шутники: скажем, всеобщей волей ослы объявляются лошадьми. Или горластые лягушки приравниваются в пении к мелодично стрекочущим кузнечикам. И все вокруг смеялись. Некоторые принялись даже утверждать, что следует проголосовать и за переименование времен года. И тут как раз в этом подоспела всамделишная необходимость. Осхофорий - так называлось предстоящее празднество - следовало бы справлять прошлой осенью, когда корабль Тезея вернулся с Крита. Этому помешал траур по Эгею. Но тогда праздновать Осхофорий следует несколько позднее, предстоящей осенью. Ждать, раз решено праздновать, разумеется, никто не предлагал, а вот объявить общей волей на дворе осень - такие шутки были в ходу. В самом деле, не отменять же угощений, не отказываться же от вина, которое обильно льется в честь Диониса, и тогда даже равные становятся наировнейшими друг другу...
Тем временем Тезей вместе с Мусеем отправились к жрецам на переговоры. Если уж не избежать прямого участия Диониса в афинских делах, то и строительство храма этого бога, и предстоящие праздничные церемонии пусть берут на себя его люди. Так Тезей все-таки отстранится от прямого участия в том и в другом. Конечно, он предоставит им все, чем располагает и он, и город, все, кроме самого себя.
Одеон, самый влиятельный жрец храма Диониса, сын бога, как он утверждает (и действительно, имя его земного отца никому в Афинах неведомо), встретил их в Лимне у самого храма, словно близких знакомцев. При свете дня храм, обросший снизу землей и в нее, кажется, погружающийся, не выглядел ни загадочным, ни торжественным, а просто старым.
Договорились быстро, и, беря на себя организацию праздничных процессий, Одеон сказал:
- Только мы введем в действо кое-что новое.
- Пожалуйста, - согласился Тезей, не подумав и чтобы не вдаваться в подробности.
- Будут не только пляски, хороводы и священное пение, - останавливал его внимание Одеон.
- Что еще? - Не Тезей заинтересовался - Мусей.
- Еще будут просто говорить, - в голосе Одеона возникли заговорщические нотки.
- Как это? - теперь удивился и Тезей.
- Ну, не совсем как люди разговаривают, - продолжал Одеон, - речи будут в определенном ритме, но без песен и флейт.
Тезей подумал, пожал плечами и опять согласился:
- Будь по-твоему.
Такое спокойное согласие, видно было, разочаровало Одеона.
- Ты тельхин? - спросил его Тезей.
- От тебя не скрою, - признался служитель Диониса, - тельхин.
Когда Тезей с Мусеем поднимались на Акрополь, молодой царь запоздало засомневался:
- Без пения, танца - просто так произносить слова?..
- Тут что-то есть, - весело встрепенулся Мусей.
- Что?
- ...Когда что-нибудь рассказывают, люди склонны переспрашивать: что он сказал, что она сказала... Самое это интересное для них.
Тезей опять не понял.
- Что ж тут непонятного?.. Что он сказал? Что она ответила?.. Люди не любят, когда скучно рассказывают. Так они смакуют подробности.
В день праздника между Ареопагом и Акрополем и на свободной части Пеласгикона, постройки которого почтительно отступали от царственного жилища, с утра начал собираться народ. Много людей размещалось по склонам, чтобы лучше разглядеть, что будет совершаться между двумя холмами. А там выстроилась уже процессия с факелами и копьями, как и приличествует встречать героев. Вскоре на фалернской дороге со стороны храма Афродиты в садах показалась другая колонна. Во главе ее шагал Тезей и его молодые спутники и спутницы, побывавшие на Крите, в белых одеяниях, печальные и сосредоточенные. За ними - валом - разряженные остроухие сатиры со свирелями и полными винными мехами через плечо, фригийцы с рожками, как у новорожденных козлят, вакханки, покрытые шкурами ланей. Чем ближе подходила эта процессия, тем больше зрелище захватывало афинян. Закачались, словно от ветра, копья и факелы в церемониальной колонне ожидающих. Мир начал двоиться в глазах зрителей, ибо один Тезей находился среди них у западного подножия Акрополя, недалеко от входа на царственный холм, другой - двигался сюда во главе процессии. Молодых афинян и афинянок, вытянувших год назад свои печальные жребии, тоже можно было увидеть и там, и тут. В довершение всего матери, находясь среди зрителей, с волнением взирали на самих себя, бросившихся к живым, спасенным Тезеем от Минотавра детям своим, на площади...
Вот матери в процессии суют своим детям лакомые куски - мясо, медовые пряники, печенье. Вот склоняются над каждым, что-то поют, пытаются утешить, сказку рассказывают.
Потом загремели тимпаны, на многие лады засвистели флейты, на площади все перепуталось, сплелось во всеобщей пляске. Топот множества ног перекрывает завывания: "Эвое!!!". Начались Дионисии. Танец без удержу, стихия голосов и движений, всех сразу, кто где - не разберешь. Но вот людская масса, беснуясь, все-таки расступается, образуя небольшое пространство и оцепив его танцующим кольцом. В нем - полная, крепкая женщина, полулежащая, раскинув ноги, в кресле. К ней подскакивает сатир, худенький и подвижный. И он, и она не обнажены, но остроухий паршивец встает между ее раскрытых ног, слегка наклоняется вперед и принимается ягодицами двигать, словно совокупляется с женщиной. Она же постепенно поднимает руки, сложенные сначала на животе, растопыривает пальцы, показывая тем самым, как ее чрево растет.
- Эвое! Алала! - орут все вокруг, не переставая плясать.
- Где водитель огненных звезд? - вырывается чей-то голос среди гама. Господин ночных голосов!
Так призывали пляшущие бога, топчась теперь вокруг крытой шатром повозки, на которую до того, казалось, и не обращали внимания.
...Вмиг танцы, как по команде, прерваны, смолкли голоса, флейты и тимпаны. Пологи с четырех сторон повозки подняты, на ней, как на ложе, женщина возлежит. Трудно разглядеть эту женщину, - хотя явно, что не та толстуха, что блудила с сатиром, - она прекрасна. Откуда-то возник Дионис, одетый в пурпур, с венком из красных же и неестественно больших роз на голове. В одной руке он держит тирс, обвитый плющом и украшенный виноградными листьями, тоже громадными, каких на лозе не встретишь, другая поднята в торжественном призыве. И рокочет бог, подвывая: