— Я не-на-вижу американское телевидение, — объявляет в конце концов Мушуми, вызвав у всей компании приступ смеха, и направляется в коридор, видимо чтобы найти себе более тихое место для чтения.
Наконец гости уходят, и можно приступить к разворачиванию подарков. Гоголь получает несколько словарей, несколько калькуляторов, несколько наборов ручек и карандашей, несколько уродливых свитеров. К счастью, родители заранее выяснили его желания и дарят ему фотоаппарат, новый альбом для рисования, цветные карандаши, автоматическую ручку, о которой он давно мечтал, и двадцать долларов на карманные расходы. Соня нарисовала открытку цветными маркерами на листе, вырванном из его же альбома, и написала: «С днем рождения, Гогглз». Она упорно называет его Гогглз, а не дада, как положено у бенгальцев. Мать откладывает не понравившиеся ему подарки (почти все) в сторону, чтобы отвезти в Калькутту и раздать более бедным кузенам и кузинам. И вот наконец Гоголь один в своей комнате и может на стареньком родительском проигрывателе послушать «Белый альбом». Несмотря на то что Гоголь родился накануне распада группы, он страстный поклонник Джона, Пола, Джорджа и Ринго и за несколько лет собрал практически все альбомы ливерпульской четверки. На внутренней стороне двери в его комнату до сих пор висит пожелтевшая газетная вырезка — сообщение о смерти Леннона, вырезанное из «Бостон глоб». Гоголь сидит на постели, внимательно вслушиваясь в текст, и тут раздается стук в дверь.
— Заходи! — кричит он, думая, что это Соня в своей розовой пижаме пришла попросить у него кубик Рубина.
Однако на пороге стоит его отец, в носках, переминаясь с ноги на ногу — под бежевым свитером уже заметен небольшой круглый живот, усы на концах начали седеть. Гоголь с удивлением видит, что в руках у отца еще один подарок! Отец никогда не дарил ему подарков кроме тех, что выбирала и покупала мать, но в этом году, поясняет он, у него есть для Гоголя кое-что еще. Ашок подходит к кровати и протягивает Гоголю сверток, обернутый красно-зеленой бумагой, оставшейся с Рождества, и криво заклеенный по краям скотчем. Похоже, что это книга, толстая, в твердом переплете, отец самостоятельно запаковал ее. Гоголь разворачивает бумагу осторожно, но она все равно кое-где рвется. Название гласит: «Николай Гоголь. Повести и рассказы». На задней стороне обложки некрасивый косой след от сорванного ценника.
— Вот, заказал в книжном магазине специально для тебя, — говорит отец, повышая голос, чтобы перекричать музыку. — Так сложно в наши дни найти книги в твердом переплете. Эта была издана в Великобритании малым тиражом. Пришлось ждать четыре месяца, пока ее доставили. Надеюсь, она тебе понравится.
Гоголь наклоняется к проигрывателю, чтобы приглушить звук. Он-то предпочел бы получить «Путеводитель для путешествующих по галактике автостопом» или еще один экземпляр «Хоббита», потому что его старая книжка пропала во время их последнего визита в Калькутту — Гоголь забыл ее на крыше отцовского дома в Алипоре, и ее унесли вороны. Несмотря на деликатные отцовские напоминания, Гоголь так и не прочел ни одного из произведений своего тезки Николая Гоголя, да и вообще никого из русских писателей. Ему никогда не рассказывали историю его имени, он не знает, почему его назвали Гоголем, не знает о происшествии в поезде, едва не стоившим жизни его отцу. Он думает, что отец хромает в результате травмы, полученной во время игры в футбол. Про Гоголя ему рассказали только часть правды — то, что отец обожает этого писателя.
— Спасибо, баба, — говорит Гоголь; ему не терпится вернуться к Битлам. В последнее время он нередко обращается к родителям по-английски, хотя те по-прежнему разговаривают с детьми только на бенгали. Случается ему и пробежать по дому в кроссовках или схватить за ужином вилку.
А отец все стоит посреди комнаты, заложив руки за спину, как будто чего-то ждет. Гоголь для приличия пролистывает книгу. Перед титульным листом, на странице из гораздо более плотной и гладкой бумаги он видит карандашный портрет автора. Русский Гоголь одет в бархатный пиджак, белоснежную рубашку, на шее завязан пышный галстук. Лицо у писателя очень неприятное, напоминающее хитрую лисью мордочку с маленькими глазками, тонкими, как ниточка, усами, и непропорционально длинным носом. Темные волосы зачесаны за уши по обе стороны высокого лба, а на длинных, узких губах играет змеиная ухмылка. Гоголь Гангули с облегчением отмечает про себя, что ничуть не похож на эту образину. Нос у него тоже довольно длинный, но, уж конечно, не такой длины, волосы темные, но не настолько, и лицо бледное, но, слава небесам, не до такой степени. Да и волосы он носит совершенно по-другому: его нестриженые вихры закрывают лоб и уши в стиле битлов. Гоголь одевается в гарвардские толстовки и серые вельветовые джинсы «левайс». Галстук он надел лишь однажды — когда ходил к другу на церемонию бар-мицва. «Нет, — заключает он с растущей уверенностью, — к счастью, я совсем на него не похож».
К этому времени он уже успел возненавидеть вопросы, которые ему постоянно задают по поводу его имени. Теперь Гоголя бесит, что приходится каждый раз объяснять, что это имя ничего не означает «на индийском языке». Бесит, что ему приходится носить беджик со своим именем на всех школьных мероприятиях, чтобы люди могли выговорить его правильно. Бесит даже то, что приходится этим именем подписывать работы в изостудии. Он всем сердцем ненавидит свое имя: оно звучит абсурдно, ничего не значит, оно не имеет к нему никакого отношения, оно не американское, не индусское, а — представьте себе — русское! За что ему такое наказание? Почему он должен жить с домашним именем, которое приросло к нему, как официальное, день за днем, минута за минутой? Его буквально тошнит, когда он видит свое имя на подписке на «Нешнл джиографик», подаренной ему родителями на прошлый день рождения, или на грамотах за хорошую учебу, которые он регулярно получает в школе. Временами его имя, невесомое, эфемерное, причиняет ему почти физическую боль, как впивающийся в горло воротник рубашки, намертво прилипшей к его телу. Иногда он надеется, что это имя удастся сократить: в конце концов, один из его соучеников по имени Джаядев переименовал себя в Джея. Но Гоголь и так короткое имя, оно хорошо запоминается и отчаянно противится любым попыткам как-либо изменить его. Другие мальчики в классе потихоньку начинают приглашать девочек в кино или в кафе, но Гоголь не представляет себе, как он сможет сказать по телефону девочке: «Привет, это Гоголь», особенно если эта девочка ему хоть чуть-чуть нравится.
Он, конечно, немного знает русских авторов, но почему родители выбрали ему самое несуразное имя из всех возможных? Он готов был бы смириться, например, с Львом или Антоном. А Александра можно было бы сократить до Алекса — просто здорово! Но «Гоголь» звучит особенно нелепо, в этом имени нет ни достоинства, ни авторитета. Но больше всего его бесит полное отсутствие смысла в этом имени. Ему часто хочется крикнуть в лицо родителям, что Гоголь — это не его любимый писатель, а отца, вот пусть он сам себя так называет! И ведь подумать только, в его силах было всего этого избежать. По крайней мере, в школе его знали бы как Никхила. Тот первый день, которого он совсем не помнит, мог бы стать началом новой жизни, но нет, он сам все испортил. Его родители тоже имеют домашние имена, которыми их зовут в Калькутте, но он остается Гоголем на все сто процентов.
— Мы пытались, — объясняют родители друзьям и родственникам на вопрос, почему у их первенца нет официального имени, — но он отзывался только на Гоголя. А в школе настаивали, что так и следует к нему обращаться, — добавляют родители извиняющимся тоном. — Мы живем в стране, где президента называют Джимми, так чего же вы хотите? Мы были бессильны.
— Спасибо, — повторяет Гоголь и взглядывает на отца.
Он захлопывает книгу и свешивает ноги вниз, чтобы дотянуться до полки и поставить ее туда. Но его отец пользуется моментом и садится на кровать рядом с ним. На секунду он кладет руку Гоголю на плечо. Его сын в последнее время сильно вытянулся, теперь он ростом почти с отца, исчезла детская округлость лица, а голос начинает ломаться. Ашоку приходит в голову, что, наверное, у него с сыном уже одинаковый размер обуви. В красноватом свете прикроватной лампы Ашок замечает темный пушок над верхней губой сына. На худой шее резко выступает кадык. Тонкие руки бледны, как у Ашимы, с изящными пальцами и хорошей формы ногтями. Интересно, похож его сын на него самого в этом возрасте? — думает Ашок. Но проверить это нет возможности: детских фотографий Ашока не существует, он впервые сфотографировался, когда получал паспорт. На тумбочке около кровати сына стоит пузырек «Клерасила», флакон дезодоранта. Ашок берет книгу, лежащую между ним и сыном, с нежностью про водит рукой по глянцевой суперобложке.