— Она обожает готовить, а как она вяжет! Вот этот кардиган, что на мне, она связала всего за месяц.
Ашима чуть не прыснула в кулак, слушая, как ее мамочка расхваливает свой товар: на самом деле она мучила несчастный кардиган добрых полгода, да и то мать сама довязывала рукава. Ашима взглянула в угол, где гости оставляли свою обувь, и рядом с двумя парами сандалий заметила мужские ботинки, каких прежде не видела ни на улицах, ни в трамваях, ни в автобусах, ни даже в витринах магазинов. Эти коричневые ботинки на черной подошве были прошиты по краям толстыми белыми нитками, шнурки тоже были белого цвета. Россыпи маленьких дырочек украшали их с боков, а на носках были вытиснены непонятные, но красивые узоры. Присмотревшись, она обнаружила внутри имя мастера, золотые буквы слегка стерлись, но все равно выглядели очень внушительно: кто-то и сыновья. Она разглядела размер — восемь с половиной и буквы С.Ш.А. Краем уха внимая дифирамбам, которые мать продолжала распевать в ее честь, Ашима поддалась внезапному порыву и, к собственному изумлению и смущению, сунула ноги в ботинки. Ботинки были еще влажными, и сердце Ашимы застучало сильнее — она как будто прикоснулась к носившему их мужчине. Кожа внутри была тяжелой, теплой и чуть сморщенной. Она вдруг заметила, что на левом ботинке шнурок зашнурован неправильно, и эта маленькая деталь почему-то настроила ее доброжелательно по отношению к владельцу чудных башмаков.
Она вылезла из ботинок и вошла в комнату. Жених, слегка полноватый, в очках с черной оправой и с острым, выдающимся вперед носом, сидел в кресле из ротанга, родители примостились на краешке двуспальной кровати. В его облике было что-то очень серьезное и в то же время юношеское. Коротко подстриженные усы соединялись тонкой, аккуратной линией с небольшой бородкой, что придавало ему элегантный, слегка аристократический вид. На нем были коричневые брюки, коричневые носки и зеленая рубашка в белую полоску. Он сидел неподвижно, уставившись на собственные колени.
При ее появлении он даже не поднял головы, но, пока Ашима, опустив глаза, неторопливо шла через комнату, она чувствовала на себе его внимательный взгляд. Когда же она решилась еще раз взглянуть на него, он уже снова рассматривал свои колени. Несколько раз он прочищал горло, как будто хотел что-то сказать, но не издавал ни звука. Вместо него заговорил его отец — он поведал, что его сын учился в частной школе Святого Ксаверия, затем в колледже и закончил оба учебных заведения с отличием. Ашима села на стул, тщательно расправила складки сари, стрельнула глазами в сторону матери — та еле заметно одобрительно кивнула головой. Для бенгальской женщины Ашима была высокой — пять футов и четыре дюйма[1] ростом и весила девяносто девять фунтов[2]. Ее нежное лицо светло-оливкового цвета как будто светилось изнутри, и ей не раз делали комплименты по поводу ее выразительных темно-карих глаз. У нее были изящные руки с тонкими, как у отца, пальцами и длинными ногтями. Родители жениха принялись расспрашивать ее об успехах в учебе, потом попросили продекламировать несколько строф из «Нарциссов» Вордсворта. Семья жениха жила в Алипоре. Отец работал менеджером по персоналу в таможенном отделении какой-то экспортной компании.
— Мой сын два года жил за границей, — сказал он с гордостью, — он учился в Бостоне, теперь он готовится защитить диссертацию в области оптоволоконных технологий.
Ашима никогда не слыхала ни о Бостоне, ни об оптическом волокне. Затем ее спросили, хочет ли она полететь на самолете в заморскую страну и сможет ли жить одна в незнакомом городе с холодными, долгими зимами.
— Но ведь он тоже будет там? — спросила она, показав рукой на мужчину, чьи ботинки она только что примеряла и который до сих пор не сказал ей ни единого слова.
Она узнала его имя только после помолвки. Через неделю были разосланы приглашения, а еще через две недели вокруг нее с самого утра суетились бесчисленные тетушки и кузины — через несколько часов Ашима Бхадури станет Ашимой Гангули. Губы ей накрасили яркой помадой, лоб и щеки обсыпали сандаловой пудрой, волосы подобрали наверх, уложив их в красивую прическу, перевитую лентами и живыми цветами, и закрепили сотней заколок и шпилек, которые по окончании церемонии ей пришлось вынимать не менее трех часов. На голову Ашимы возложили венок, с которого спускалась алая сетка, закрепленная на шее и поддерживавшая прическу. Однако, несмотря на все усилия кузин и теток, непослушные волосы Ашимы вылезали из-под сетки и задорно курчавились во влажном, горячем воздухе. Ее лоб, уши, шею и запястья украшали браслеты, ожерелья, серьги, диадемы, подвески и мониста, которым в недалеком будущем предстояло занять место в ячейке банковского хранилища. Когда Ашима была готова, ее посадили на носилки, расписанные отцом, шесть крепких мужчин подняли их на плечи и понесли Ашиму на встречу с женихом. Она закрыла лицо листом бетеля сердцевидной формы и не поднимала глаз, пока ее семь раз не обнесли вокруг Ашока.
Она стали близки только через тридцать два часа и восемь тысяч миль, уже в Бостоне. С тех пор Ашима научилась готовить любимые блюда своего мужа, изучила его привычки и слабости. Вскоре она уже знала, что муж любит крепко посоленную пищу, что в бараньем карри для него главное — картошка, что на десерт любит съесть пару ложек риса с чечевицей. Она хлопотала на крохотной кухне, удивляясь белизне американского сахара, муки и риса, который здесь можно было покупать без всяких ограничений. По вечерам, в постели, муж выслушивал ее отчеты о минувшем дне: о прогулках по Массачусетс-авеню, о магазинах, в которые она успела зайти, о кришнаитах, донимавших ее своими листовками, о фисташковом мороженом, которым она лакомилась на Гарвард-сквер. Несмотря на жалкую стипендию, Ашок умудрялся откладывать деньги и каждый месяц посылал их отцу то на ремонт крыши, то на строительство нового дома. Он был очень разборчив в одежде — в первый раз они поссорились, когда она случайно постирала его свитер не на том режиме стиральной машины. Когда он приходил домой из университета, то первым делом снимал и тщательно развешивал рубашку и брюки, после чего облачался в полосатую пижаму и, если в квартире было прохладно, набрасывал на плечи пуловер. Каждое воскресенье он как минимум час посвящал уходу за обувью — кроме памятных Ашиме коричневых ботинок, в его гардеробе были еще две пары черных туфель. Вид мужа, удобно устроившегося на расстеленной в коридоре газете и изо всех сил начищающего кожу щеткой, всегда напоминал Ашиме об озорстве, которое она позволила себе тогда в коридоре. И, несмотря на то что Ашима быстро привыкла рассказывать мужу обо всех, даже самых незначительных подробностях своей жизни, эта шалость так и осталась ее личным секретом, время от времени приятно щекотавшим воображение.
На другом этаже больницы Ашок Гангули скрючился над забытым кем-то номером «Бостон глоб» месячной давности. Ашок уже прочитал об акциях протеста, что прошли во время съезда Демократической партии в Чикаго, о педиатре Бенджамине Споке, которого приговорили к двум годам тюрьмы за «преступное пособничество уклоняющимся от службы в вооруженных силах». Швейцарские часы Ашока показывают половину второго ночи — на шесть минут больше, чем круглые, с серым циферблатом часы на стене. Еще час назад, когда в его квартире зазвонил телефон, Ашок крепко спал среди своих книг и бумаг, которыми теперь была завалена половина кровати — та, где спала Ашима.