— Сэр, вы понимаете, о чем я, — надавила девушка. В конце концов, по части теории и даже ее собственной практики Мелвилл знал больше — он сопровождал Доусон на каждом шагу по этой стезе. Не участвовал он лишь в ее военной подготовке. — Люди зачастую способны почувствовать, если с человеком что-то не так или если он опасен. Не стану отрицать — психопат может заговорить до состояния, что ты не будешь в состоянии понимать происходящего и за сумбурным монологом можно упустить важные детали… сигналы, — Иззи говорила так быстро и часто прерывалась, чтобы успокоить взявшуюся из ниоткуда отдышку. Ладони ее вспотели, щеки горели. — Но в том-то и дело, профессор, — он молчит.
— Что ты намерена делать дальше? — профессор наконец оставил в покое свои бумаги и поднял на неё глаза поверх очков, повисших ниже переносицы, чуть ли не на кончике крупного носа.
— Он солдат, бывший сержант, — размышляла Доусон. Барнс участвовал во второй мировой, но и после войны, судя по его чертовски коротким ответам, касательно руки и жизни до момента поимки, подмечая любые мимолетные эмоции, часто озлобленное лицо, Доусон сделала важный вывод, что жизнь, полная садизма, для него не закончилась. — У меня почти нет опыта работы с ПТСР или синдромом Войны в заливе или что там ещё есть, — она махнула рукой и умолкла, глядя куда-то в сторону. — Помните Смита? Парень чуть не перерезал горло половине своей казармы. Ему приснилось, что он в плену. Однако, этого мало… опираться на чужой опыт — последняя возможность. Но, может, я смогу найти того, кто… знаком с подобным. Если подобные ему есть, — последнюю фразу Иззи еле слышно задумчиво прошептала скорее себе, чем профессору.
— Если есть возможность…
— Еще как, профессор, — Иззи подскочила с кресла — ее осенило — и теперь переминалась с ноги на ногу, явно не в силах стоять на одном месте. — При условии, что я найду того, кто мне в этом поможет.
— Помните о приказе Росса, мисс Доусон, — напомнил профессор Мелвилл, вновь вернувшись к бумагам.
— Да-да, — отмахнулась девушка, это не ускользнуло от мужчины и он только тяжело выдохнул, не смея сбивать воодушевлённый работой пыл Доусон. — И я знаю, кто будет полезен.
Поджатые губы Мелвилла и притворно настойчивый взгляд заставили ее прервать поток собственных мыслей, жужжащих в черепной коробке.
— Сэр, я буду осторожна. Обещаю, — она даже положила руку на грудь, будто бы поклялась — никто ничего не узнает и совести, ее и профессора, будут чисты.
Мелвилл не был вспыльчив и не попытался остановить Доусон от импульсивного шага, привычно подсказанного ей подсознанием, несмотря на то, что ему было чего опасаться — если кто-то посторонний прознает о ее намерениях и планах, в которые она наверняка не станет посвящать Росса, — его лишат работы. Но он знал, что Доусон осторожна, даже слишком осторожна, и все ее источники — проверенные люди, которые не выболтают и не надумают лишнего, что было большой редкостью. Мелвилл лишь догадывался о роде занятий ее знакомых, зная о начинаниях девушки как солдата армии США.
***
Поскольку он тоже молчал, но смотрел прямо на нее и очень выразительным взглядом, Иззи поежилась на стуле, с трудом сглотнула, поправила чуть съехавший с колен блокнот. Его порой пристальное наблюдение должно было уже стать привычным, ведь она часто ловила на себе его взгляды за последние недели, но списывала их на отсутствие вообще кого-либо другого в его камере, кроме рядовых, приходящих кормить заключенного.
Изабель была его медиатором. Она говорила его словами, когда Барнсу в очередной раз скручивало горло и он едва мог согласно кивнуть или отрицательно мотнуть головой. Чем больше вопросов она задавала, тем дальше они продвигались. Барнс использовал такие же простые конструкции, как и она.
Однажды Иззи спросила профессора, почему такие банальные сочетания слов часто вскрывают то, что другие пытались всеми силами скрыть, порой даже от самих себя, не подозревая о существовании много внутри, на что профессор довольно просто ответил: «Разве эффективность определяется сложностью?».
— Расскажите о вашем детстве в Бруклине, Джеймс, — Иззи поставила вопрос напротив слова «Детские годы» в наполовину исписанном блокноте и подняла глаза на Барнса.
— Я почти ничего не помню, — привычно ответил Барнс тихим голосом, разглядывая серый бетонный пол.
Иззи подчеркнула вопросительный знак жирной линией.
— А Стивена Роджерса?
— Стива, — поправляет он.
— Да, Стива. Его вы вспомнили. Что вы еще помните, Джеймс?
— Помню холод…
Брови Изабеллы успевают сойтись на переносице, а рот приоткрыться, желая воскликнуть что-то в духе — «Опять двадцать мять!» — и театрально всплеснуть руками, но она сохраняет привычное спокойствие и малую долю отстраненности — иначе слишком сильно вклинится в жизнь Барнса эмоционально, чего нельзя было допускать. Но с каждым днем ей становилось все сложнее давить педаль тормоза своих чувств.
Барнс продолжил иначе и следующее, что он сказал оказалось самым длинным ответом из всех предыдущих.
— Была холодная зима… в Нью-Йорке, — Доусон гадала, связано ли то, как в его памяти сохранившиеся воспоминания, те, что вновь пробились из под черствой мертвой корки, с тем, что большую часть последних семидесяти лет он провёл в холоде и старые оставшиеся у него картинки сохранились или выплывали на поверхность лишь потому, что были связаны лишь с ощущением пробирающего до самых костей мороза?
— Помню соленый запах моря, — продолжал Барнс, — мы бежали по палубе, кричали чайки… над…
— Головами?
— Да, чайки летели над головами, — Джеймс улыбнулся чему-то, что видел лишь он один. Иззи замерла, даже перестала дышать — толи боясь спугнуть внезапно накативший эпизод из прошлого и выступившее лицо настоящего Барнса из-под маски солдата, толи от того, что впервые видела его улыбку. — Мы поднимались на нос и подставляли лица ветру. И тогда… от которого… тогда…
— Захватывало дух? — добавила Иззи.
Барнс вновь вперил в нее взгляд и кивнул, расслабленно выдыхая. Джеймс не выглядел умственно отсталым — ему было сложно вспоминать, словно механизмы в его голове заржавели за долгие годы и необходимо было приложить усилия, чтобы все шестеренки вернулись в строй и завертелись с прежней скоростью. Хотя Иззи и пугала вероятность того, что многие механизмы расстроены окончательно и попросту выброшены за борт.
Иззи не заметила, как вновь погрузилась в молчание и уставилась в блокнот, поправила пряди волос — старая, ставшая совсем бессознательной привычка давала о себе знать в каждом случае, когда ей случалось пропасть из настоящего момента в своих воспоминаниях. И все бы ничего, если бы Доусон не почувствовала на себе его взгляд. И затем случилось совсем невероятное.
— А выше детство было каким? — спросил Барнс.
Пациенты часто задавали свои вопросы, им хотелось говорить, разболтать другого для своих целей, часто завладеть доверием, показать заинтересованность. Это не удивляло. Все происходило как в учебниках. Но с Барнсом все было иначе. Он хотел вспомнить, и, может, слова Иззи помогут ему натолкнуться на правильные берега и найти в них отголоски чего-то своего.
На лице его читался искренний интерес и то, как он весь обратился в ожидание и предчувствие, подсказало Иззи новое верное направление.
Он хочет вспомнить.
Вспомнить свое прошлое.
Но Доусон такой вопрос показался ужаснее цунами.