Она не знает, что делать со словами, которые продолжает твердить, и чувствами, которые в ней при этом возникают. Не знает, в какой уголок души их спрятать, поэтому и продолжает за них цепляться. И ещё за то, что ей больше не надо прощаться. Что испытывать такие эмоции — нормально, ведь даже если никто этого не понимает и не принимает, понимает и принимает он — во всей их сложности и запутанности, постичь которые способен только Малфой. Что, может быть, теперь у них есть шанс, который они выцарапали, удерживая этот мир на своих плечах.
Джинни смотрит на неё — Гермиона щекой чувствует её пристальный взгляд.
— Ну, он же не настолько идиот. Конечно, да.
Она краснеет и мотает головой. Джинни говорит об этом так, словно это что-то простое, а не то, что встряхнуло до основания весь мир Гермионы. Может быть, она находилась слишком близко к нему и потеряла общее представление в мелочах. Возможно, отступи она дальше, позволь себе сохранить дистанцию, то всё бы поняла ещё до его слов. Иногда ей казалось возможным подобное, виделось, что отношение Драко выходит за рамки привязанности и заботы, но это случалось тогда, когда она сама признавалась себе в собственных чувствах. И начинала думать, что надежда застит ей глаза. Что отчаянное желание истинности этого складывало кусочки происходящего в любовь. Любовь. И может, это и в самом деле просто, но Гермионе кажется, что это самая сумасшедшая штука из всех возможных. В прекрасном смысле. В том самом, в котором огонь светит и греет, при этом ничего не разрушая. Это невероятная, прекрасная штука.
Ветер бросает листья в окно, заставляя отражение комнаты растворяться во внешнем мире. Гермиона повыше натягивает одеяло, колени Джинни прижимаются к её ногам, и обе подруги снова теряются в своих мыслях.
День: 1571; Время: 7
Гермиона нервничает. Заходя в его палату в первый раз, она не настолько сильно переживала, ведь гораздо важнее ей было просто взглянуть на него. Взглянуть и убедиться, что с Драко всё в порядке. Сейчас же Гермиона не может унять нервозность и страх — совсем не тот, к которому она привыкла. А тот, который заставляет её испытывать Малфой, потому что происходящее для них в новинку, но они его признали и больше не игнорируют. Она ощущала это месяцами, знала на протяжении долгого времени. Отдавала себе в этом отчёт настолько, что иногда даже проговаривала всё мысленно, а через пять минут убеждала саму себя, что это ложь, лишь бы только справиться с этими переживаниями.
А теперь знает он. Гермиона стояла там, потерянная и напуганная, и те слова вырвались из её груди. Она должна была хоть как-то рассказать ему, на всякий случай, — ей было важно, чтобы он знал, чем бы это впоследствии ни обернулось. Точно так же, как он сам захотел, чтобы узнала она.
Речь не о войне, не о комфорте, не о том, чтобы цепляться друг за друга, как за единственное живое существо. Речь о том, чтобы держаться, сражаться, потому что это она и он, и так уж случилось, что это что-то да значит. Они оба были слишком уязвимы перед безнадежностью ситуации. Невольно отбросили безразличие и ступили на самый край. Она по-прежнему не уверена, не сорвутся ли они вниз, но пути назад больше нет.
Шагнув в палату, она видит, что Драко сидит на кровати и зашнуровывает ботинки. Он поднимает голову, чтобы посмотреть на посетительницу, и сдувает чёлку, мешающую обзору. Гермиону выпишут через час, и перед уходом из больницы она хотела с ним увидеться, пока он куда-нибудь не исчез, продолжая злиться. Тот факт, что Малфой уходит, означает, что он совершенно точно не находится под действием зелий, а значит, вряд ли будет спокоен и дезориентирован.
— Я думала, тебя не выпишут до завтрашнего утра?
— Да, но… С каких это пор я подчиняюсь приказам? — откликается он с толикой горечи, и Гермиона гадает, связано ли это с ней.
— Действительно.
Он выпрямляется и отбрасывает пряди с лица.
— Ты подстригла волосы.
— Да. Они… Обгорели той ночью. Так что я их обрезала, — она инстинктивно поднимает руку и касается остриженной по плечи копны. — Ты выглядишь лучше.
— Похоже на то.
— Почему они не смазали бальзамом эти царапины? — она касается своего лица в тех местах, где у Драко под щетиной скрываются ссадины.
— Наверное потому, что это не казалось чем-то важным в масштабе всеобщей катастрофы. Думаю, я получил их, когда врезался лицом в дерево, — сердито откликается он.
— Всё ещё злишься, да?
— У тебя не было права так поступать, и ты об этом знаешь.
— У меня были все права.
— Нет, не было. Грейнджер, я самостоятельный человек, которого не надо контролировать. Это была моя жизнь, моё решение и…
— Это было…
— Закрой. Свой чёртов рот. Хоть раз в жизни, Грейнджер. Ты предала моё доверие…
— Что? Малфой, я не предавала твоё доверие! Я…
— Ты воспользовалась моментом… Нет, молчи. Ты воспользовалась моментом, когда я удостоверялся в нашей безопасности, и запустила в меня заклинанием. И потом заставила меня сделать то, что я совершенно точно делать не хотел, а ведь я тебе верил. Ты предала моё доверие.
— Ничего подобного! Я сделала то, что было для тебя правильно: сам ты был таким идиотом, что не мог понять, как именно надо поступить, — кричит она, тыча пальцем в его сторону, ведь всё совсем не так.
Малфой вдруг ухмыляется — резкая смена его настроения даёт повод усомниться, что у него действительно нет травмы головы.
— Твоё гриффиндорское сердечко просто не выдерживает таких слов.
— Они полны драматизма, — но не лишены правдивости, и часть неё переживает по этому поводу.
Драко пожимает плечами.
— Возможно. Но я был настолько взбешён, что хотел вцепиться тебе в горло.
— Однако ты этого не сделал.
— Нет. Не сделал, — он внимательно смотрит на неё. — Если бы кто-то не выполнил то, что должен был сделать я, я бы до сих пор злился, что ты вынудила меня поступить против моей воли.
— Ну, там, в беседке, я тоже не хотела никуда уходить. И вообще-то именно ты буквально вытолкнул меня за дверь, — её сердце бешено колотится, слова набатом стучат в ушах.
— Да, — и судя по той лёгкости, с которой Драко отвечает, он уже это обдумывал. И пусть эта мысль его не успокоила, по крайней мере, он осознал: у него было не так уж много прав злиться из-за её поступка, раз он сам повёл себя точно так же.
Она уж хочет поинтересоваться, кто же лицемерит теперь, но сдерживается. С трудом.
— Так значит, ты на меня больше не сердишься?
Малфой вздыхает, встаёт и поднимает с тумбочки свою палочку.
— Да какая разница, злюсь я или нет, если убить тебя я не могу. Что бы я ни сказал, что бы ни сделал, ты всё равно вернёшься.
— Возможно, — он поднимает глаза на Гермиону, и та делает глубокий вдох. — Тогда ничья?
Он смотрит на её протянутую ладонь и переводит взгляд на чехол, в который засовывает палочку. Не дождавшись рукопожатия, она опускает руку.
— Знаешь, я уже дважды предлагала тебе свою ладонь, и ты дважды от неё отказался. Это очень грубо: я так стараюсь, а ты меня игнорируешь.
Драко выгибает бровь, подаётся вперёд, ловит Гермиону за руку и тащит к себе. Инстинктивно обхватив его кисть пальцами и затаив дыхание, она врезается в него. Он медленно целует её: его рот тёплый и нежный, и лишь в напоре языка чувствуется недавняя злость. Гермиона тает, забывая о сдержанности, и комкает в кулаке футболку на его плече.
Он обхватывает её рукой, и его пальцы впиваются ей в бедро. Потому что они живы, Драко тоже в ней нуждается и тоже не в силах остановить это гигантское, дурацкое нечто. Потому что Гермиона не отпустит его. Потому что она его любит.
Это так нормально и привычно — будто они ничего и не говорили. Гермиона не знает: в принятии ли дело, или в игнорировании произошедшего. Или причина кроется в том, что они всё равно испытывают эти чувства, и неужели есть какая-то разница, что тайное стало явным. В голове у Гермионы вспыхивает вопрос: разве не странно то, что она ждёт каких-то изменений? Ведь это по-прежнему они.
Просто это чувство стало немного сильнее. А ощущение того, что Гермиона может всё разрушить, — слабее. Она держит это в своих ладонях и знает: Драко держит тоже, и ей нет нужды бояться уронить это к их ногам.