- Что же ты делаешь, а?
Появившаяся в дверях старуха тоже была изрядно растеряна. Я же, стоявший в очень неудобной позе, резко дернулся от неожиданности, пробил неплотную бумагу, и моя голова оказалась за плакатом. То, что я успел там увидеть, пока высовывался обратно, напоминало скорее двустворчатую дверь, чем окно. Ну конечно, – ставни на окнах, а потом и плакатики для красоты. Заделано со всем тщанием.
Повернувшись на голос, я увидел, что старуха стоит с подносом, на котором - две дымящиеся чашки и, кажется, сахарница. Я оглянулся на порванный плакат и, честное слово, почувствовал себя более неловко, чем когда влетел в ее объятия в спальне. Там я застал ее неожиданно и представлял себе, куда это я попал, а тут она поймала меня... непонятно за чем. Но чем-то, что я делал тайком. И еще ее любимый плакат порвал. Ужасно неловко. Ну что ж, стою столбом, руки почему-то за спиной.
Она и тут быстро справилась с удивлением – видимо, привыкла и не к таким странностям в поведении.
- Я не думала, что ты...
Она красноречиво глянула на плакат.
– Бедный Джимми, он теперь никуда не годится. Да ладно, у меня есть еще мальчики. Присаживайся, я принесла кофе.
Не зная, куда девать лицо и руки, я присел в кресло. Итак, старуха вернулась и обнаружила меня, разглядывающего прелести Джимми. Я привел Джимми в состояние полной негодности, старуха хитро мне улыбается и поит кофе. Хорошая старуха. Совсем еще недавно, когда можно и нужно было задавать вопросы, прояснять, что происходит, вообще как-то выдавать себя за мыслящего индивидуума, я лениво и безынициативно молчал. Сейчас же, под старухиным взглядом, заподозренный в неравнодушии к мужским прелестям, или в чем там еще, я почувствовал, что не могу оставить этот дом не обьяснившись. Вот ведь странно: мне обязательно нужно поведать этой любезной даме, что я совсем не из той - сумасшедшей - компании, пригретой ее мужем, и именно поэтому вовсе не Джимми интересовал меня в тот момент, когда она вошла в комнату. Зачем мне нужно говорить об этом человеку, которого я вижу, наверное, последний раз в жизни, я не знал, только чувствовал, что просто не могу уйти, не рассказав ей, что со мной произошло. Наверное, это нужно еще и потому, что по-настоящему остановить вертящееся вокруг меня действо можно только вырвавшись из роли, где следующий шаг неуклонно нашептывает мне неведомый суфлер, и заговорить самому, просто и без оглядки. Но, прежде чем пуститься хоть в какие-то обьяснения, я, неожиданно для себя самого, спросил:
– Скажите, а который сейчас час?
Казалось бы – что проще, а спросить об этом пришло в голову только сейчас.
Старуха неторопливо взяла с подноса чашку и посмотрела на меня. Взгляд никак не вязался с заданным невинным вопросом. Можно было подумать, что я спросил у нее, который ныне год.
- Видишь ли, милый, - почти шепотом начала она, а у меня сразу запершило в горле, - еще одной странностью моего мужа было то, что он терпеть не мог часов. Никаких. Ни ручных, ни настенных. Он не хотел знать, какое сейчас время суток.
- Но ведь без часов совершенно невозможно жить! Надо же представлять себе...
- Я тоже так думала вначале. Но потом, потихонечку, привыкла. Сэм говорил, что есть, спать и работать нужно в то время, когда более всего этого хочется, а вовсе не тогда, когда это диктует принятый в мире порядок. Когда я ему возразила, что он и так может себе позволить делать все, что он хочет и когда он этого хочет, он ответил, что это не так, потому что врожденная привычка ориентироваться по солнцу или вообще по свету загоняет в свои рамки, и тут уж хочешь-не хочешь, а следуешь заведенному распорядку. Вот поэтому он не желал ничего знать о времени суток и даже о времени года. И офис у него был где-то здесь, на этажах. Мы никуда не выходили с тех пор, как купили этот дом. Этажом ниже есть специально оборудованный парк. Я там гуляю. Туда нагнетается свежий воздух, и там прекрасные деревья и трава. Вот. А уж который час, я совсем не знаю. Извини.
Я непроизвольно откашлялся. История вполне впечатляющая – бедная узница мужниных денег, потихоньку сходящая с ума. Можно посочувствовать. Вот только не нравиться мне отсутствие выхода из этой мышеловки. Уж не захочет ли старуха, чтобы я разделил ее затворничество? Мои догадки сложилась в одну, сверкающую как сталь шпаги, и такую же опасную линию. Джулия и этот, как там его, проследили и выловили подходящего субъекта, одинокого (такого никто не хватится), однако не придурка, то есть даже с зачатками интеллекта, что было проверено всякими разговорами, и теперь предоставили его старухе на съедение. А она и не собиралась меня выпускать – за дверью же не было выхода! Конечно, я сам залез на крышу, сам забрался через балкон, но ведь и мухе кажется, что это она сама запуталась в паучьей сети. Если это так, меня никогда уже отсюда не выпустят. Но возможно ли такое в наше время, в этом городе? Увы, в этом городе, в наше время, возможно все. Очевидно, что-то, какой-то отсвет этих мыслей промелькнул на моем лице, потому что старуха наклонилась вперед и смотрела на меня как человек, загадавший загадку и теперь ждущий ответа. Вместо ответа я встал и, начиная говорить, почувствовал, как близок я к истерике, самой заурядной истерике.
- Я хочу, чтобы меня выпустили отсюда, - сказал я и почувствовал, что невольно подражаю ее осипшему, непрокашлянному голосу, - прямо сейчас я хочу выйти на улицу. Где здесь выход? - И добавил неожиданно, - пожалуйста.
Старуха приподняла наведенные карандашом брови и произнесла обиженно:
– Никто тебя здесь не держит, дорогой. Вон дверь.
- Там нет выхода. Я уже пробовал, но там кладовка какая-то! Покажите мне, где выход на улицу.
Она усмехнулась, встала и пошла к мнимой двери так уверенно, что я уж было поверил в чудо: сейчас она распахнет ее и, вместо кладовки, за дверью окажется гулкая лестничная клетка. Но чуда не случилось. То есть случилось, но на свой лад. За дверью была все та же кладовка. Старуха вошла в нее, и тут я понял, что свалял дурака: в дальнем конце кладовки была еще одна дверь, которую я в первый раз не заметил. Хозяйка щелкнула замком, чуть приоткрыла ее и оглянулась на меня. Я сразу почувствовал себя лучше. Опасная шпага моей версии оказалась бутафорской. Выход был свободен. Вернее, почти свободен, потому что старуха все еще стояла в узком проходе-кладовке, почти наполовину загораживая собой дверь. Я устремился на приступ. Протаскивая свое тело мимо старухиного и ощущая все его жирные выпуклости, я еще умудрился сказать «спасибо». Она откровенно улыбнулась и, чуть поддав бедрами, прижала меня к стене.
- Заходи когда захочешь, милый. А этих ребят не бойся, они славные. Только, если будут тащить к себе, скажи им, что это я тебя в гости пригласила. Ну все, пойду заменю бедного Джимми на кого-нибудь еще, уверена – тебе тоже понравится.
Она отпустила меня и вернулась в квартиру, прикрыв за собой дверь. Именно прикрыв – я не слышал щелчка. Ну да это и неважно, передо мной - другая дверь – на свободу. Берясь за ручку, я подумал, что еще не открывал этой двери, и старуха только отперла замок, и кто знает, что я сейчас за ней увижу. Знакомое ощущение нереальности происходящего подкралось ко мне, нервы не выдержали, и я рывком распахнул треклятую дверь. Буднично горел тусклый верхний свет, отражаясь в полированном пластике автоматических дверей лифта. Справа от них виднелся лестничный пролет. Я был почти на свободе. Теперь вниз, вниз, на улицу, где настоящие день и ночь, где нет похотливых старух и театрального запаха вранья.