Раввин, продолжая что-то говорить успокаивающим голосом, пошел на меня, и я понял, что еще чуть-чуть, и он меня коснется. А я не забыл, какие сильные у него руки. Поэтому чуть привстал от напряжения, сжал челюсти и, почти сладострастно, вдавил выпуклую, согревшуюся от моего пальца пластмассу. Рядом то ли всхлипнул, то ли кашлянул раввин. Под нами что-то рыкнуло, мне показалось, что нас вот-вот швырнет вверх вместе со ступенькой, но вместо этого режуще ярко вспыхнул свет. Обычное лестничное освещение. Оно застало раввина чуть пригнувшимся, с расставленными руками, подавшимся ко мне.
- Ну вот, - сказал раввин, - я же тебя предупреждал, что не надо это делать.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Я – лжец. Я стараюсь не задумываться над этим фактом. И не потому, что лгать аморально. Какая уж тут мораль! А просто – всегда грустна, да и гнусна природа этого мыльного пузыря. И осознание того, что все вокруг тихонько, для правдоподобия выкатывая глаза и двигая подбородком, врут себе и друг другу, совершенно не меняет для меня суть дела. И вообще, дело не в самой лжи, а в послевкусии, синдроме, уравнивающем ложь с алкоголем и наркотиками. Мы надуваем вокруг себя этот самый мыльный пузырь, блаженно в нем существуем какое-то время, а потом, понятно, он со скверным звуком лопается, разбрызгивая вокруг накопившийся за время своего существования продукт этого существования. Какая жалость! Надо поскорее надувать следующий, заслоняющий от хмурого похмелья, вот только пены - главного материала для вранья - уже не хватает.
Короче говоря, многое из того, что произошло со мной в Доме, либо не происходило вовсе, либо безнадежно искажено. Например, я никогда не ложился в постель с Джулией. Что за дурацкая идея остановить гонящегося за Сэмом Мазеля сценой из порнографического фильма? Просто мне захотелось, чтобы Джулия, неожиданно и без прелюдий, бросилась со мной в постель. А глупейший эпизод моих плясок голышом там, на помосте? Ничего этого не было. Точно так же я придумал дурака-раввина с его невообразимым и невнятным Великим Бизоном. Не было раввина! Разве бегал бы настоящий раввин с луком и стрелами? Какой в этом смысл? Зачем? Да, тут возникает множество «зачем», и откуда я знаю, откуда могу знать... Вот с раввином все очень просто: мне совсем не хотелось уходить из Дома. Раввин... он все время меня останавливал. Ну а, остановив, отбился от рук... И, может, делал то, что хотелось бы сделать мне самому, да вот... Его существование оправдывало мои мелкие подлости и слабости. Конечно, возникает сильный искус предположить, что и казни не было, и самого Мазеля, но… это уже начинается новый пузырь, а мне бы соскоблить с себя, вместе с битумом, остатки прежнего.
Лукавенько так смотрю я вокруг и думаю: кого же еще я придумал для гладкости повествования и более или менее разумного объяснения своего барахтанья в реальностях Дома, которые я примеривал на себя с любопытством и уничижением, как чужое несвежее бельишко. И что же получается? Я стою на площадке между этажами в гулком парадном. Горит обычный свет. И вообще - все совершенно обычно. Раввин меня не догнал, растворенный моим признанием во лжи. У меня в руке, действительно, маленький плоский чемоданчик.
Крепко наступаю своей правой босой ногой на такую же босую левую. И не для того, чтобы проснуться. Вот, говорю я себе, кто-то сильно наступил тебе на ногу. Чувствуешь? Да, ту ногу, которой больно, чувствую. Но и ту, которая наступила, чувствую тоже. Голову свою я еще в состоянии обмануть, а вот ноги – не выходит. Получается, что ноги - механизм более беспристрастный, а, может быть, и совершенный, чем голова. К чему это я? Ах, да! Я ведь долго, очень долго бежал по лестнице вверх, стараясь добраться до крыши. Я задыхался, ноги стали подкашиваться, а тут еще темнота… Я распахнул чемодан, зажег свет, огляделся. Придуманный раввин пропал, непридуманный Сэм – тоже. Вместе с Джулией, про которую я придумал, что… Но ноги-то, ноги не обманешь! Они действительно устали от бесконечного бега наверх. А этажей - это я помню точно - было всего три! Если только до этого я не придумал взрыв и самоубийство Мазеля. Хотя, как тут придумаешь, я же сам все видел, светил фонарем вниз. Фонарем, который принес придуманный раввин... Значит фонарь я подхватил вместе с чемоданом у Шутника.
Все так же жму на свою, начинающую неметь, ногу и пытаюсь сообразить, зачем я бежал на крышу. И почему бежал так долго. Я не придумал этот длинный бег, честное слово. Хотя хорошо бы, наверное, придумать, как я бегу и бегу, а крыши все нет, и три этажа растягиваются в тридцать, а, может быть, в триста. А крыши нет и не будет никогда, потому что ее я тоже придумал. Ну, если так рассуждать…
Я еще немного потоптался, потер левую ногу и медленно пошел дальше. Логичней было бы спуститься на пару пролетов, посмотреть, действительно ли провалились эти проклятые этажи. Но отчего-то не хотелось. А что, если никакого взрыва не было? Тогда получится, что все пережитое мной - результат трюка, что я совершенно зря испытал то, что испытал. К тому же, не менее интересно было попытаться выяснить, куда же подевалась крыша. Хотя, если я так долго и бессмысленно бежал в темноте, то уже неважно, буду я сейчас спускаться или подниматься: или я нахожусь в совершеннейшем кошмаре, на бесконечной лестнице, и тогда направление моего движения совершенно безразлично, или же это было временное помутнение рассудка, и тогда я доберусь до Сэма и Джулии. Некоторое подобие логики в этом было: Дом перестал существовать, единственный человек, которому важно знать, что случилось с чемоданчиком - это Сэм. Похоже, Сэм с Джулией - последние обитатели Дома. Оставшиеся в Доме, я надеюсь, а не в живых.
Правда, я забываю о том, что есть еще Шутник и женщина. Та самая. Но мой сон в холодной ванне, да и то, при каких обстоятельствах мы виделись в последний раз, не вызывали желания искать ни женщину, ни Шутника. И вообще, хорошо бы, если бы Шутник был придуман мною тоже. И даже если не сам Шутник, то уж все, что случилось после того, как я набрел на него там, внизу, у костерка.
Но, как бы там ни было, я поднимался по лестнице вверх, и дошел до очередного этажа, когда, совершенно разметая все мысли, в глаза мне бросились аккуратные раздвижные двери лифта. Лифт! Как это я до сих пор не догадался! А что, если... Не успев додумать, я уже нажимал кнопку вызова. И вот, пожалуйста – двери дисциплинированно раскрылись. Прежде чем войти, я помедлил. Конечно, гудевшие от усталости ноги неопровержимо доказывали, что я долго бежал и, следовательно, сложилась совершенно невозможная ситуация, когда, взорван Дом или нет, но материальная природа вещей изменилась; когда пространство, никак не связанное с обитавшими здесь реальностями, вытянулось... Означает ли это, что декорация, которой изначально полагается иметь разочаровывающую изнанку, оказывается совсем не декорацией? И что придуманные наивной фантазией Сэма чудеса зажили сами по себе именно в тот момент, когда в Доме почти никого не осталось?
И еще я медлил входить в кабину лифта потому, что уже находился в том состоянии, когда нетрудно было поверить, что и ее, эту кабину, я тоже придумал. А что? Вымышленный дикий раввин активно вмешивался в то, что со мной происходило. Может быть я давно был бы дома, если бы он не остановил меня в самом начале, а потом, в подвале, не связал бы нас с Шутником... Вот тут я всерьез задумался. Каким бы абсурдом это не казалось, я ведь могу шагнуть в несуществующий лифт! Сколько раз в истории выдуманные персонажи и события существенно меняли ход человеческих судеб! Люди упорно создавали себе условности поведения, денежные отношения, религии. Были их боги настоящими или нет, миллионы людей они делали несчастными или, наоборот, счастливыми. Религиозные войны и сейчас – самая бессмысленная и жестокая выдумка. Но – мы так живем.