— Океан, — повторяет она едва слышно. — Завтра вечером. Ты и я. Поедешь?
Хлоя осторожно берет конверт из ее рук, будто боится, что он растворится у нее в руках, и разглядывает билеты.
— Да, они настоящие, — робко улыбается Макс и неожиданно спрашивает: — Ты боишься этого, да?
Толпа народу вокруг них, белоснежные прожектора, повсюду музыка и конфетти с потолка; Хлоя слышит смех Виктории, видит, как Тревор целует ее в напудренную щеку; и позволяет — действительно позволяет себе — взять Макс за руку и переплести пальцы.
У Макс сводит живот.
— Пойдем со мной?
Прайс не ждет ответа — просто тянет ее вверх по лестнице, в одной руке держа билеты, а другой просто не позволяя себе ослабить хватку. Настенные часы показывают начало двенадцатого; со всех сторон их оглушают звуки окружающего мира, а Хлоя упорно взбирается по украшенной гирляндами лестнице на самый верх.
Третий этаж действительно пуст: он перекрыт красной лентой и загорожен тяжелой серой шторой; Хлоя осторожно огибает конструкцию и пробирается за плотную ткань.
Запыхавшаяся, уставшая от вопроса «Куда мы?» Макс встряхивает растрепанными волосами, послушно забирается за штору и останавливается как вкопанная.
Панорамные окна STARS GALLERY открывают потрясающий вид на новогодний Лос-Анджелес; раскрашенный в красный с золотом Эмпайрн-Уэй рассекает зелено-серебряную Авеню Звезд напополам, врываясь в Центральный город роскошью огромных уличных гирлянд. Макс видит прожектора — огромные столбы света, прокладывающие путь в космос, видит звезды на темно-синем небе, и у нее кончается дыхание.
Хлоя стоит, окутанная волшебством темноты, все еще держа руку Макс в своей, и сквозь неоновый мрак фотограф видит очертания ее лица: даже сейчас на нем вуалью лежит вековая усталость.
Макс кладет тяжелую сумку на пол, подходит к Хлое так близко, как может, и тихо-тихо, будто укачивая больного ребенка, говорит:
— Поверь мне, пожалуйста. Ведь если ты со мной, я — с тобой. Давай сбежим, как два подростка; просто оставим все это здесь?
Другой бы сказал: «Это просто отпуск». «Ты ничего не теряешь». «Просто тусуйся и отдыхай». Но Макс — не другие; Макс будет собой до конца, и каждое слово, произнесенное ей, до чертиков осознанно.
— И наши мозаичные сердца, которые невозможно будет разбить — мы ведь уже зашли слишком далеко для этого, — всегда будут вместе; так давай сменим имена, давай заведем новых друзей, или останемся теми, кто мы есть — и просто будем друг с другом. И я буду с тобой, даже если у тебя доллара не будет в кармане, даже если тебя все предадут, даже если весь свет закончится в этом мире. Да я на костре сгорю, чтобы стать тебе маяком.
Макс говорит — и сама не верит, что говорит это; только не может отвести взгляда от синевы кобальтовых глаз Хлои; не может отпустить ее руку, хотя ладонь уже занемела; не может остановиться. Все слова срываются с ее губ так, будто она произносит их не голосом — сердцем, усталым и измученным, таким же собранным из осколков, как у Хлои.
А Прайс слушает ее, и каждое слово Макс вырезается на ее сердце перочинным ножом, бьется тонкой иглой, становится вечной татуировкой, что никогда не выцветет, выжигается раскаленной спицей по металлу; она слушает, забывая дышать, и только губы слегка приоткрыты — ее вечно холодные сухие губы с крошечными кровавыми корочками. Хлоя смотрит на Макс и видит в ее глазах мольбу, надежду и причудливые оттенки фортепианных аккордов, вплетающихся в каждое сказанное ей слово.
— Я люблю тебя, чертова Хлоя Прайс, и не люби ты меня в ответ — я все равно буду с тобой, потому что я — слышишь меня? — хочу этого. — Макс почти плачет, умоляя: — Не молчи, пожалуйста, скажи хоть что-нибудь… Пожалуйста.
Хлоя бы прислушалась к себе, да не хочет — сейчас она не хочет думать ни о чем, кроме нужных слов; а все проблемы и заботы можно обсудить потом; и как бы ни кричала ее планета, не выставляла бы плакаты SOS, Хлоя ее не слушает.
Никаких «я тебе верю», никаких «давай навсегда» или «собирайся, мы уезжаем», только короткое и быстрое, как бумага, режущая руку:
— Люблю.
Контролируемый ущерб Макс разбивается о пятибуквенное стакатто, упавшее с губ Хлои прозрачной каплей воды.
Когда Хлоя целует Макс, она все еще сжимает в руках билеты, и этот жест окончательно и бесповоротно делает Макс ее.
В этом вся Прайс и вся Колфилд; длинные, связные предложения и краткость льда; острые иголки и мягкость шелка; соленость слез и горькость губ.
Хлоя отстраняется первой — перевести дыхание, Макс вытирает слезы тыльной стороной ладони и крепко обнимает ее; Прайс бурчит что-то вроде «Сопли развела», и фотограф смеется ей в плечо.
Они слышат шаги: кто-то поднимается по лестнице; слышат бессвязный набор слов, и Хлоя напрягается; но, увидев Джастина с двумя бутылками шампанского в руках, выдыхает.
Что-то внутри Прайс подсказывает ей столкнуть его с лестницы, но Хлоя быстро отмахивается от этого чувства.
Уильямс чертовски пьян — от него разит алкоголем за версту, а глаза почти совсем закрыты, он не то чтобы спит на ходу, но засыпает. Прайс хватается за телефон:
— Я позову Трева, он поможет тебе справиться с… твоим состоянием, — осторожно говорит она, забирая у него бутылки. — Это не больно, честно.
Джастин почему-то ее не слышит; зато до него доносится «абонент недоступен» и чертыхания Хлои.
— Ладно… Давай я помогу тебе спуститься в кабинет?.. Макс, подожди меня тут, окей?
Она кивает, с опаской глядя на парня.
Хлоя берет Джастина за плечи и направляет к выходу, и какое-то время они двигаются медленно, но верно, и почти доходят до ширмы, как вдруг Уильямс разворачивается к Макс и делает навстречу ей несколько шагов.
Та испуганно отступает назад.
— Колфилд, здорово я тогда тебе свет вырубил, да? — громко произносит он. — Был свет — и нет света! Оп…
Хлоя застывает на месте.
А потом медленно-медленно поворачивается к Макс.
— И еще Брук тебя залила! Смотри, ты как Ной на ковчеге, сначала огонь, потом вода… А Хло обещала еще…
— Заткнись! — рявкает Хлоя.
— Не ори на меня, я тогда час с проводкой ковырялся, а ты даже не оценила… — Он бубнит себе под нос нечленораздельные звуки, а затем высвобождается из рук Прайс и нетвердой походкой направляется обратно к выходу. — Кстати, шампанское-то вам… — добавляет он, скрываясь за шторой.
Повисает тишина.
Хлое хочется кричать, но все слова комкаются в горле, словно насмехаясь над ней, и, когда она придумывает сотни тысяч оправданий самой себе, то бросает взгляд на Колфилд.
Макс стоит в нескольких шагах от нее — растрепанные волосы, влажные глаза, обхватившие плечи руки; и губы ее дрожат, когда она спрашивает:
— Так это ты сделала?
Вопрос повисает в воздухе удушающим дымом сигарет, вьется кольцами и пытается выбраться наружу; но выхода нет.
Хлоя молчит — она просто не знает, с чего сейчас начать; не знает, куда себя деть, и проклинает отсутствие возможности повернуть время вспять. Макс ждет ее ответа минуту, другую, а затем переспрашивает:
— Так ты специально?
Последний луч надежды медленно гаснет внутри Хлои; и она чувствует, как вокруг ее планеты собирается тьма, впитав в себя всю боль обид и ярость от осознания, что все уже испорчено.
Хлоя вдруг осознает, что ничего, по сути-то, и не изменить: что бы она ни сказала, все будет ложью или началом войны; Макс все равно не сможет принять это так легко; и все сцены, тысячи раз прокрученные внутри нее, осыпаются, сверкая блестящими декорациями.
Это не та реальность, в которой можно позволить себе мечтать.
Это не та жизнь, в которой можно позволить себе любить.
И ей бы объяснить все, обнять и успокоить, но она всегда была — и будет — Хлоей Прайс.
Вечно все портящей.
Неконтролируемой.
Импульсивной.
Хлоей Прайс.
— Хлоя, объясни мне, — Макс складывает ладони на груди в молитвенном жесте, — пожалуйста. Просто объясни. Это ты все сделала? Сорвала энергодатчик, послала Брук сделать потоп, забрала мои контракты?..