Кай приводит ее сюда раз в неделю; они садятся напротив друг друга и разговаривают; на щеке у Хлои — воспаленный под солнцем шрам, на руках у Кая — бинты, и они оба показывают друг другу витражные осколки своих сердец.
Кай учит ее стихам — они изучают прозу и поэзию, слушают современных авторов и читают друг другу понравившиеся строки; Хлоя таскает в машине корзину с вином, пледами и фруктами; теряется в британском тембре бармена; танцует с ним под The Beatles и Hollies.
Это начинается весной и заканчивается только ближе к зиме, когда Кай сбрасывает бинты, как сбрасывают старую, ненужную кожу; а Хлоя возращается из лазерной клиники, где от шрама на щеке остается только тонкая красная нить.
И однажды Кай, наливая ей очередной стакан виски в «WAITHERFISH», оброняет:
— Время лечит, мисс Хлоя. Возможно, оно вылечило и ее.
Но Хлоя не верит в это: она вообще не думает, что когда-то сможет сложить осколки вместе; оттого и не надеется ни на что.
Никаких надежд, говорит она себе, — только работа, работа, работа.
И встречи раз в неделю на берегу Тихого океана.
Макс бежит к самой воде — океан необычайно тих, и даже промозглый ветер отступает, оставляя место для теплого бриза.
Серебро низких волн ласкает подошвы кед Макс, и на какое-то время она погружается в другую реальность — теплую и мягкую.
Океан баюкает ее сердце своими волнами; прозрачной водой зализывает душевные раны.
Хлоя не понимает, как можно жить рядом с океаном и ни разу не говорить с ним, не приходить на берег к соленым волнам, не сбегать вниз, по горячему песку, сразу в воду, сбрасывая на ходу с себя одежду.
Она знает, что местные не любят океан — он для них слишком холоден и противен; но Хлоя — не местная, для нее это — соленый глоток свежего воздуха.
Макс опускает в воду руки и болтает ими.
Хлоя случайно роняет телефон на песок и почему-то вспоминает, что очень много лет назад решила, что ее пятидесяти процентов не существует; и родинка на ее плече так невовремя начинает чесаться, словно напоминая утро того дня, когда она решает сбежать из Аркадии.
Они сидят на капоте «Туарега», на постеленных Хлоей пледах, и молчат. Каждая знает, что нужно говорить, но боится, что будет отвергнута.
Цветная раскладушка из дешевого пластика, падающая на пол.
Тысячи писем в никуда.
Порезы на тонкой коже.
Они все еще не говорят друг другу ни слова.
Когда ветер совсем успокаивается, Хлоя закуривает, но через некоторое время чувствует заинтересованный взгляд Макс на своей сигарете.
— Поделишься? — голос Макс странно искажен низкими нотами.
— Бери, — слегка опешив, Прайс протягивает ей пачку.
— Я хочу твою.
— Много хочешь. — Хлоя надменно облизывает губы.
Колфилд не сводит взгляда с кончика ее языка; но попросить еще раз смущается; оттого выуживает новую сигарету из пачки и неловко закуривает, умудряясь прикурить от зажигалки лишь со второй попытки.
— И давно ты куришь? — Прайс откидывается на лобовое стекло и закрывает глаза.
— С тех пор, как… — Макс запинается и давится дымом; а после, прокашливаясь, заканчивает: — Как ты сделала это.
— Сделала что?
Хлоя прищуривается: ответ на этот вопрос важен для нее, но не важен для Макс; потому что Колфилд все знает, как обычно, а сама Прайс не может даже просто подобрать слова, чтобы выразить то, что чувствует. Двадцать шесть букв алфавита снова ненавидят ее; и она бы очень хотела иметь еще столько же — про запас.
— Обманула, — одними губами произносит Макс.
— Тогда почему ты согласилась?
— Что?
— Почему ты согласилась поехать со мной сюда? Сесть в машину? — уточняет Прайс.
— Все просто. Меня никто не ждет, — отвечает Макс. — И не будет ждать.
— А как же Доррон и твоя компашка из фотобудки?
— Это арт-центр!!!
Макс заранее знает, что услышит в ответ.
— Насрать, — лаконично отвечает Хлоя.
— Не меняешься, — подытоживает она. — У них свои семьи и свои жизни; а у меня — нет.
CUTE и FUCK, думает Хлоя; вся ее жизнь состоит из CUTE и FUCK, работа и галерея, дом и галерея, дом и работа; и никакой жизни, только два слова, идеально подходящих друг к другу.
Она думает об огнях на Уилламете в Портленде. Что будет, если сейчас она приедет туда? Почувствует ли какую-то связь со своими мечтами? Сможет ли подавить внутренний бунт и добраться до Аркадии? Подняться к маяку, пробежать по побережью, отведать вафель у матери и…
Я отрицаю свои вторые пятьдесят процентов, вспоминает она.
А что, если и не было никогда второй половины, а была только она — сначала целая и собранная, а после — сломанная и разбитая?
Ведь есть же на земле те, кому суждено быть одними всю жизнь?
— Макс…
— Нет, — перебивает ее Макс, путает все карты и мешает ходы. — Я не должна была так поступать с тобой. Ты права. Все мои слова оказались гребаной ложью, едва мы столкнулись с первым препятствием.
— И дальнейшие тоже, — подсказывает ей Прайс.
— И дальнейшие тоже, — соглашается Макс.
— Вот здесь будет моя фотовыставка. Видишь? Рядом с кафе Мо, не так уж и далеко от универмага, на пересечении с Авеню Звезд. Там будет моя галерея, — маленькая Макс мечтательно закрывает глаза. — И ты будешь рядом со мной на всех открытиях. Веришь мне, Хлоя?
92. STARS GALLERY by CHLOE PRICE.
94. Miss Caulfield’s Art Center.
— Я больше не верю твоим словам; а без веры, знаешь, оно мне больше и не нужно.
— Это нечестно, — вдруг говорит Хлоя. — Сваливать всю вину на тебя. Твой гребаный героизм никому не нужен. Ты не герой дня, Макс.
— И давно это Хлою Прайс волнует ее совесть? — фотограф вскидывает бровь.
— С того дня, — коротко отвечает Прайс.
— Ну вот и ответ на тот вопрос.
— На какой вопрос?
Макс демонстративно затягивается и показывает взглядом на сигарету. Хлоя теряется: это не входило в ее планы, не поселялось в голове ядовитой мыслью, не вилось вокруг нее клубами дыма. Курящая Макс Колфилд — ошибка Вселенной, восьмое чудо света, насмешка природы.
Но она курит: неловко, смешно и, пожалуй, слишком по-женски, коротко затягиваясь; и влажный блеск ее глаз не может успокоить бешено колотящееся сердце Хлои.
— Мне уже, наверное, поздно извиняться, да? — тихо спрашивает Прайс.
— Не поздно. Просто… не нужно, — тихо отвечает Макс.
Один мой хороший друг мечтал стать фотографом и открыть здесь, на Эмпайр-уэй, свою выставку, вспоминает она.
Они молчат, думая каждая о своем, и Макс пытается подобрать слова, чтобы высказать то, что накопилось у нее за эти триста шестьдесят пять дней, но не может.
— Это был странный год, — задумчиво протягивает Хлоя.
Она хочет сказать другое, но слишком много времени прошло, чтобы повторять все снова; это кажется бессмысленным — зачем слова, если они и так знают то, что хотят сказать?
«Макс, если бы ты была рядом сейчас, ты бы поняла, что такое весна в Аркадии, когда тебе семнадцать. Весна — это больно. Мое сердце больше никому не нужно, и даже Рейчел просто выбросила его, словно мусор. Я одна, и мне чертовски хреново. Помнишь, мы с тобой смотрели фильм про двух ковбоев, где один убил другого, чтобы тот не страдал от боли? Я очень хочу, чтобы кто-то пристрелил меня. Но у меня все еще есть надежда, что ты прочтешь это когда-нибудь, потому что я устала писать все это в пустоту. Она разъедает меня на черные дыры, я будто дыра в пространстве, пустое место, тень в углу. Рейчел исчезла. Папа умер. Тебя тоже нет. Но я держусь изо всех сил, только они, кажется, вот-вот кончатся.
Человечек с лассо и в широкой шляпе.
Навеки твоя ковбой-Хлоя.»
— Потому что в нем не было тебя.
У Хлои кончается дыхание, когда она слышит эти слова, и щелкает какой-то внутренний затвор, словно кто-то поворачивает ключ в замке, выпуская всё тайное наружу, к скалистому берегу серого моря.
— Так почему мы не могли поговорить долбаный год назад? Почему нужно было тянуть все это время? — одними губами спрашивает Прайс.